Борис Ямпольский - Дорога испытаний
Потом Кухарчик долго молча сидел за столом, не притрагиваясь к еде, и внимательно, не мигая, тоскливо смотрел мне в глаза.
— Я нейтральный, — сказал он, — хата с краю, понимаешь?
— Понимаю, телеграфист.
— Чего понимаешь? — рассердился он.
— Ждешь, чья возьмет.
— Много о себе понимаешь, вот что! — крикнул он, глаза его налились кровью. Но сразу он осекся. — Жить хочется! — пожаловался он.
— А кому не хочется?
— Так ведь так, а все-таки своя рубашка ближе к телу. — Он пальцами расчесал свою роскошную черную бороду, и она волнами легла по обе стороны лица. — Не так я себе все представлял, — проговорил Кухарчик.
— А как же?
— Страшно, — он замотал головой, — одному страшно.
— А вы не один.
Кухарчик быстро поднял голову:
— А еще кто?
— Все, весь народ.
Кухарчик невесело рассмеялся.
— Нет, не для моей персоны… — Он потянулся снова к мутной бутыли, но махнул на нее рукой. — Со всем удовольствием и все понимаем, — говорил он, глядя мне в глаза, — но не можем, нет. — Он помолчал. — А тол в порядке, понимаю, зачем пришел.
— Где тол? — не удержался я.
Он пристально взглянул на меня.
— А кто тебе буркнул, что у меня тол?
— Так вы же сами буркнули.
— А-а… то я пошутковал.
— Где тол?
Не обращая внимания, Кухарчик легкомысленно, точно на губной гармошке, поиграл пальцами на губах.
— А тебя кто послал сюда? — спросил он.
Я ответил.
— А как он выглядит?
Я и на это ответил.
Кухарчик осклабился.
— Испуганный я стал. — Он покрутил головой. — Да, был герой!..
Я не сказал ему, что с нами нет начподора.
— Не взорвали моста?
— Не, — ответил он слабо.
— Вся станция цела?
Он кивнул головой.
— Испугались?
— А ты герой! — вскричал он. — Пойди взорви!
— Ладно, — ответил я, — показывай, где тол.
— Это можем, вот это вполне можем! — Кухарчик решительно потянулся к бутыли.
К Поповскому лесу, который начинался по другую сторону железнодорожного полотна, нам пришлось идти через станционный поселок. Шли вместе с бабами-грибницами. У Кухарчика в руках большая базарная кошелка, у меня — жестяное ведро. Как раз когда мы подходили к поселку, со шляха входила в него колонна черных машин. Кухарчик, увидев их еще издали, остановился и подался назад. Но как раз в это время на крыльцо дома вышел офицер, и Кухарчику показалось, что офицер заметил, что он, Кухарчик, увидев танки, остановился и поворачивает назад, и он сделал вид, что у него расшнуровался ботинок, нагнулся, подтянул шнурки и, махнув рукой, решительно пошел вперед, навстречу остановившейся вдоль широкой вокзальной улицы колонне.
Но вот среди огромных катафалочных машин, среди обвешанных черным железом солдат в мышиных шинелях, среди всего этого бессмысленного мира появились сопровождаемые охраной три советских летчика. Они были в шлемах, на спине болтались обрезанные стропы парашютов.
Я остановился. Все, все было близко и дорого в них: и эти вылинявшие на солнце гимнастерки с темно-вишневыми кубиками на голубых петлицах, и широкие, с золотой звездой пояса, планшеты с картами, и эта сильная походка, гордый постав головы уверенных в своей правде людей. Где-то я их уже видел и знал. В Броварах? В Коктебеле?
Они шли в обнимку. У одного была перебита нога, и он повис, держась за шеи товарищей, но у него был такой независимый вид, что издали казалось, и он шел.
Они шли тяжелым, непривычным к земле шагом, шагом мореплавателей и пилотов, людей, привыкших преодолевать необитаемые пространства океана и неба. Похоже было, они идут по гребню высокой-высокой горы, где всегда светит солнце.
Вокруг поднялась суматоха, свист, крики: «Гейгель!.. Газенфус!..» Неживые, резиновые лица чужестранцев лезли прямо на них и хохотали; глазели мотоциклисты в марсианских очках; мелькали толстые, массивные офицеры в выутюженных мундирах с черно-бархатными воротниками, в крестах.
— Федя, — сказал тот, у которого были перебиты ноги, — смотри, какой хай подняли.
Все трое усмехнулись.
Летчики вплотную проходили мимо нас. Толпа молчала.
— Куда вас, Федя? — спросил звонкий женский голос.
— Не знаемо! — ответил Федя.
— Ахтунг! — крикнул часовой и повел автоматом.
Кухарчик побледнел и дико взглянул на баб.
Бабы притихли. Лица их потемнели, будто мимо пролетела и коснулась их своим темным крылом смерть.
— Кухарчик, слушайте!
Он оглянулся.
— Куда их ведут?
— А я откуда знаю?
— Узнать бы надо.
Он покосился на меня:
— Ты что, малохольный?
В лесу Кухарчик неожиданно оживился, и лицо его расцвело, и борода снова роскошно распустилась. Он поставил корзину на землю и насмешливо взглянул на меня.
— Что, пойдем по грибы?
Я не отвечал.
— А сумеешь отличить белый гриб от сморчка? — приставал он.
— А про то вы скажите… — я взглянул ему в глаза.
— Стукнул бы я тебя в другое время! — зло ответил он.
Больше он со мной не заговаривал.
В угрюмом глушняке, куда замирающе доносились бабьи голоса, под старым, в три обхвата, дубом, зеленевшим еще всеми листьями, Кухарчик молча указал место, где был зарыт тол. Казалось, и дуб оттого такой мощный и крепкий, что у корней его зарыта такая сила.
— А все-таки передай: «Телеграфист не продался», — сказал на прощанье Кухарчик и жалко улыбнулся.
В эту же ночь мы приехали на крестьянской подводе и забрали тол.
И когда после отрядом шли на восток и ночами взрывались и горели нефтехранилища, все время вспоминался могучий, сохранивший в осеннюю непогоду зеленые листья, древний дуб Украины.
3. Доктор и сапожник
Если бы кровь могла выступать из земли, то красная липкая дорожка привела бы от Яготинского поля через всю Полтавщину к этому старому березовому лесу близ города Богодухова.
Сначала шли на север, к Пирятину, но зарницы уже переместились на юг, за реку Удай; переправились через Удай, а зарницы за Сулой — и мы через Сулу, а потом и через Хорол. И только слышалась на переправах команда Синицы: «Левая греби, правая табань!», «Правая табань, левая суши!»
Вот-вот уже наши войска. Но сегодня, как и вчера и позавчера, в селах встречали: «Были, были!» — и показывали на новое кладбище у шляха: белые березовые кресты с надетыми на них немецкими касками.
— Побили Гитлера и подались под Миргород.
Приходим под Миргород: «Были, были!» — вокруг развороченные снарядами черные немецкие бронетранспортеры, и опять белым косяком уходят в поле березовые кресты с висящими на них тупыми, пробитыми, как решето, вражескими, касками, иногда с украшенной бумажными цветами черной рамкой портрета, с которого сухо, надменно, не чуя близкой смерти, глядит, в фуражке с высокой тульей, весь в крестах, хозяин могилы.
— Идите за Псёл, хлопцы, в Диканьке красные.
В Диканьке снова белые кресты, белые кресты с касками, и то же и дальше — на Харьковщине: под Константиновкой, и Красным Кутом, и Богодуховом, словно перед глазами нашими в степях Украины разворачивалась грандиозная панорама постепенного истребления гитлеровской армии.
…Темной дождливой октябрьской ночью, только колонна пришла в этот старый, шумящий Богодуховский лес, прибежал Василько.
— Батальонный требует.
Командный пункт был на опушке леса. Батальонный сидел в шалаше. Таким я его никогда не видел. Он сидел, откинув голову, прикрыв глаза, как будто к чему-то прислушиваясь, усталый, бледный, заросший седой щетиной; в руке его была зажата репа, но он ее даже не начал грызть.
— Разрешите доложить! — крикнул я.
— Ладно, — сказал он, открывая глаза. — Ладно, не ори!
Он снова прикрыл глаза, как будто к чему-то прислушиваясь.
Я переминался с ноги на ногу.
— Слышишь, как кричат раненые? — тихо сказал он.
Я прислушался, но услышал только шум леса.
— Корнилов, мать у тебя есть? — спросил он неожиданно.
— Есть, товарищ батальонный комиссар.
— Любит, наверное? — он вздохнул.
Теперь на меня смотрели цепкие, холодные, безжалостные глаза.
Привычным, так знакомым мне движением он расстегивает планшетку и достает старую, изорванную карту нашего похода. Он отыскивает на ней точку — маленький кружочек, обозначающий районный центр.
— Здесь живет старый доктор Авксентьев. Говорят, не очень в ладах жил он с советской властью. Но пришел враг — и доктор спрятал аптеку. Для кого и чего — неизвестно. Но от чужеземца спрятал. Это — факт.
Он насмешливо поглядел на меня.
— Ты у нас дипломат. Вот и поговори со старой интеллигенцией.
