Виктор Васильев - Зарубки на сердце
Оля, мама, бабушка и я вышли на улицу возле дома посмотреть на пожары. Горело больше двадцати домов на том берегу. Бушующее пламя местами сливалось воедино. Языки пламени и столбы искр взвивались в черное беззвездное небо. Ветер даже сюда, через речку доносил запах гари. Где-то в смертельной тоске выла брошенная собака, раздирая мне душу.
– Жутко, как в аду, – сказала мама.
– Что в аду! – ответила Оля. – Говорят, что немцы на этом свете загоняют жителей в сарай или в дом, запирают и поджигают. Живьем горят люди! Вот ужас-то!
– А какие муки нам предстоят на чужбине, даже подумать страшно. Вот бы сейчас тихо умереть и не мучиться!
– А что? – подхватила Оля. – У нас есть сильная отрава для крыс. Говорят, что умрешь без боли, как будто уснешь.
– Надо в ведре с теплой водой развести. Потом выпить по полстакана, – добавила бабушка.
– А как же Михаил? – засомневалась мама.
– Михаил все равно в лес уйдет, нас не послушает, – заверила бабушка.
Меня никто не спрашивал, хочу ли я отравиться. Впрочем, я не понимал серьезности намерения взрослых, был в таком же помрачнении рассудка, как и они все.
Пошли в дом. Бабушка поставила на плиту небольшое ведерко – греть воду. Сказала тете Симе о принятом решении. Та ответила:
– Я, мамаша, как все.
Мама зажгла лампадку. Все опустились на колени, стали шептать «Отче наш» и другие молитвы. Потом мама поднялась, подошла к лежащей на кровати Тоне, дала ей в руки маленькую иконку:
– Молись, доченька. Читай «Отче наш», как учила бабушка Фима. Скоро мы все умрем. Это будет не больно.
Руки и голос у мамы дрожали, ее слезы капали сестре на подушку. Я еще подумал: «Вот и стакан с отравой для Тони будет так же дрожать в ее руках. Такой же дрожащий стакан и мне подаст мама». Вдруг меня словно током ударило. Я четко представил, как выпью отраву, засну – и уже нет меня. Совсем-совсем нет меня! И никогда не будет!!! Вот ужас-то!!! Показалось, что волосы шевельнулись на голове! Я хотел вскочить с колен – ноги не слушались. Хотел закричать – голос пропал. Как в детстве, когда я до трех лет был немой. Только глаза таращил на маму и Тоню.
В этот момент в комнате появился крестный. Тетя Сима все ему рассказала.
– Вы что, сдурели все?!! Общее помешательство?!! – накинулся он на молившихся. – За что же казнить себя вздумали?!!
– А и правда рехнулись! – обрадовалась бабушка.
За нею и Оля, и мама словно сбросили с себя наваждение.
– Дуры, дуры мы набитые, а я – дурнее всех, – сказала мама, обнимая меня. – Ведь можно с собой взять отраву и выпить, когда совсем будет невмоготу.
Шок, оцепенение у меня сразу прошли, так что взрослые и не заметили этого.
Успокоились. Сели ужинать при керосиновой лампе. Гнетущее гробовое молчание. Никто не хотел разговаривать. Вероятно, устали от переживаний, дневной суеты, перебранки и ожидания смерти. За окном бушевали пожары, и такое же смятение оставалось в душе.
Спали тревожно. Часто просыпались, вздыхали, ворочались. Не сон, а собачья дремота какая-то. Перед рассветом поднялись, сели завтракать. Сон не принес облегчения. Ели без аппетита, но старались насытиться про запас. Мама и я стали надевать на Тоню теплую одежду. Она стонала от боли, слезы градом катились по впалым щекам. Уже подогнали подводу. Крестный, Оля, бабушка и я носили вещи, кидали на фуру. Мама стала готовить местечко для Тони. Поверх вещей она положила подушки под спину и голову, чтобы тряская дорога поменьше причиняла дочери боль. На руках вынесла Тоню, уложила, сама села рядом. Несмотря на большую повозку, семерым на вещах было тесно, да еще немец-конвойный. Но как-то пристроились. Бабушка перекрестила дом, тихо прочитала молитву. Все. Поехали. Мама и бабушка заплакали.
Переехали мост через нашу речку. Поднялись на пригорок, на развилку между Большим и Малым краями деревни. Страшная картина открылась нам. И справа и слева зияли голые черные печи да беспорядочные кучи головешек. Некоторые еще дымились. Едкий запах гари слабый ветер не мог разогнать. Я подумал: «Прощай, Реполка! Прощай, дом! Завтра от тебя тоже останутся одни головешки».
СБОРНЫЙ ПУНКТ, КАК ПЕРВЫЙ ЛАГЕРЬ
Привезли нас в Извару, на известковый завод. Выгрузили на открытую площадку, огражденную колючей проволокой в один ряд. Стояли два часовых с автоматами. Там уже было много людей из разных деревень. У каждой семьи – свой костер возле кучи вещей. Грелись, варили пищу из своих продуктов. Стояли две бочки с водой для питья и пищи. В дальнем углу – фанерный щит, за которым было отхожее место – общая уборная. То есть все удобства.
Развели и мы свой костер, благо дров здесь было много завезено. Расстелили клеенку, на нее сложили вещи, чтобы не намокли от земли. Особенно было трудно ночью, так как спальных мест на тюках всем не хватало. Крестный, Оля, мама и бабушка спали по очереди: двое спят – двое греются у костра. Нам еще повезло с погодой. Было облачно, но без дождя или снега. И без заморозков при слабом ветре.
Только на третьи сутки подогнали к заводу состав из товарных вагонов – телятников. В наш вагон загнали пять семей общей численностью в двадцать человек. По краям разместили вещи, а в центре стояли люди. Было очень тесно. Тоню уложили на вещи, на самый верх. В тот день резко похолодало, пошел мокрый снег. Из-за этого у нее еще больше обострился приступ ревматизма. Она так сильно и громко стонала, что у нас сердца разрывались от жалости. И нечем помочь – даже компрессы и грелки здесь не поставишь.
Проехали Волосово без остановки. Повезли нас в Эстонию.
ЧАСТЬ 3.
ЛАГЕРЯ
ГЛАВА 10.
КРЕНГОЛЬМСКАЯ МАНУФАКТУРА
ТОНИНЫ МУКИ
Привезли нас в Нарву. Лагерь разместили в заброшенном цехе фабрики «Кренгольмская мануфактура» – на правом, русском берегу реки Наровы. Здание было огромное, гулкое, пустое и темное, с четырехэтажными нарами. Нам досталось место на третьем этаже нар. Забирались туда с вещами по подвесной лесенке. Больную Тоню поднимать по лесенке и ухаживать за ней там было невозможно.
На земляном полу около нар был длинный общий стол, а с торца стола – широкая скамейка. На ней лежала тяжелобольная старушка. Пока мы поднимали свои вещи на третий этаж и размышляли, как быть с моей сестрой, старушка умерла. Ее унесли, а Тоне освободилось место на этой скамейке. Как говорится, и не было бы счастья, да несчастье помогло.
Приступ ревматизма у сестры все усиливался. Ломота в суставах и мышцах становилась нестерпимой. Она страшно стонала, часто переходила на крик и ночью и днем. Некоторые люди ругались на маму: зачем она позволяет больной так кричать, не давая им спать? Мама металась и плакала, не в силах дочери помочь. Я тоже переживал и думал, что так будет вечно. Но мама как-то упросила охранника позвать врача. Пришел пожилой немец – врач. Он проявил человечность. Осмотрел, покачал головой. Сказал по-русски:
– У меня в Германии дочь такого же возраста. Постараюсь помочь вам.
Он дал таблетки, выписал направление в немецкий госпиталь и велел каждый день носить туда больную. Мама заворачивала в одеяло восьмилетнюю Тоню, как грудную, и на руках много раз носила ее в госпиталь, который находился в километре от лагеря. Это тоже сродни подвигу было.
В госпитале все суставы и мышцы сестры смазывали какой-то мазью. Она пошла на поправку. Заново стала учиться ходить.
ФАНЕРНЫЕ ДОМИКИ
По лагерю прошел слух, что будут отправлять трудоспособные семьи на торфоразработки. Жить придется в фанерных домиках, продуваемых ветром. А впереди зима. Никакая буржуйка (железная переносная печка) не спасет от холода, сырости и болезней. Для Тони с ее ревматизмом это было бы смерти подобно. Мама тяжело переживала новую напасть. Мы с Дунаевыми жили одной семьей. У нас было пятеро взрослых и только двое детей. Так что нам очень даже реально грозили фанерные домики. Утром приказали всем построиться семьями на площадке перед цехом. Каждая семья стояла отдельной кучкой, образовав большой полукруг.
Два немца – фельдфебель с журналом в руках и солдат с автоматом на брюхе – начали с краю обходить семьи. Фельдфебель делал пометки в журнале, а солдат был ко всему равнодушен. Мама плакала, обнимая Тоню. Это заметила репольская бойкая женщина Клавдия Карпина.
– Ты чего ревешь раньше времени? – обратилась она к маме.
– Так ведь пошлют в лес, а у Тони ревматизм в острой форме. Пропадем там.
– Не дрейфь! Сейчас придумаем что-нибудь.
Клавдия ушла. Несколько минут спустя она вернулась в сопровождении трех чужих детей-малолеток. Грязных, оборванных, прыщавых.
– Пусть стоят они с вами, пока немец осмотрит и в журнале отметит, – говорила Клавдия. – А Оля пусть со мной уйдет на это время.
Мама, вероятно, знала, чьи это дети. Да это было неважно. Когда подошли немцы, то брезгливо сморщились. «Фу, шайзе!» – выругался фельдфебель, вычеркнул нас из списка и дальше пошел.
