Мирослава Томанова - Серебряная равнина
Робко, едва касаясь, она гладила его по руке. Станек отдернул руку:
— Ну что? Узнаю я наконец?
— Я сама толком не знаю, кто об этом говорит. Может, никто и не говорит, просто настроение такое…
Настроение? Станек это ощутил уже на себе: его ребята, обслуживающие основной пункт связи, относятся к нему не как прежде. Он был даже рад, что в последнее время бригада без передышки меняла позиции и он успевал говорить с ними только о самом необходимом по службе. Но сейчас бригада уже давно стоит на одном месте, а он предпочитает подольше задерживаться у других связистов, разбросанных по всем подразделениям, а к этим еще ни разу не заглянул на огонек. Они всегда любили посидеть и поговорить с ним. Обрадуются ли они ему теперь?
— Изнуренный Боржек! Больше всех! Разве снаряд знал, кто из нас троих больше всего изнурен? С таким же успехом он мог попасть в Калаша или в меня! — Ему хотелось поскорее успокоить Яну. — Я командир, и я отдаю приказы. И отвечаю за них. Но не перед рядовым составом! — Он повысил голос — Я отдаю приказы не потому, что мне так хочется. К этому вынуждает меня война, фронт, а я, слава богу, язык фронта уже немного понимаю!
Станек говорил решительно, уверенно, но его уверенность вызывала в Яне противоречивые чувства.
— Дошло до тебя?! — спросил он.
Видел сам: не дошло! Вздохнул: о, прелести командирской жизни! В Киеве теряю Боржека, после Киева — старого друга, Галиржа, теперь у меня отнимают девушку и еще хотят оклеветать. Да, если бы на фронте человеку угрожали только снаряды!
— Идет война! А я — мужчина. Бесчувственный, жестокий. Когда в этом есть необходимость, ничего не поделаешь — бесчувственный, жестокий.
Она испугалась. Он ни перед кем оправдываться не станет, а отец сказал: еще капля — и чаша переполнится.
— Ну что? — Станек обхватил Яну обеими руками за талию. — Что теперь тебя страшит?
Она судорожно вцепилась пальцами в его плечо, прижалась к нему, чтобы быть ближе в эту минуту, когда скажет ему о своем решении:
— Отправь меня к тому же капитану Рабасу, хотя бы на время… — Она с отчаянием обнимала его, и только это давало ей силы досказать начатое: — Если мы не будем так часто встречаться… — вспомнила Махата, — ребят это не будет так будоражить, — закончила словами отца.
— Все будет наоборот! Мое свободное время — полностью твое! А твое — мое!
Пальцы, вцепившиеся в его плечо, ослабли, Яна медленно опустила руки. Молчала. Он почувствовал себя задетым, не услыхав от нее того, что ждал. Закурил и уставился перед собой. Вдалеке увидел солдат. Они несли котлы с обедом. Полдень. Самое лучшее время суток. Затишье. В котелках, словно пестики в ступах, позвякивают ложки.
Ему стало досадно, что так глупо проходит это прекрасное и короткое время. Кровь волнами ударяла ему в голову:
— Я дурак! У меня в ушах беспрестанно твой голос на «Андромеде», твой страх за меня. Я ощущаю на лице твои горячие поцелуи в Киеве. Ты была там такой счастливой, а сейчас… словно ты хочешь обо всем забыть! Или все это было притворство?
Она отвернулась. Взгляд ее остановился на одинокой яблоньке, росшей в углу двора. «Я тоже принадлежу этой мертвой деревне. Должна принадлежать, — подумала она. — Жизнь, счастье, цветы, улыбки — все это не для меня, не здесь, не на фронте».
Станек видел, как дрожат ее губы. И почувствовал, что если скажет еще одно резкое слово, между ними все будет кончено. Нет! Это было бы безумием!
— Прости меня, Яна, что лезу к тебе со своими заботами. Прости. Я вот сегодня думал: если бы я мог взвалить на свои плечи всю эту войну… Лишь бы ты о ней вообще ничего не знала. Я люблю тебя.
Невдалеке темнела сгоревшая хата. Посередине одиноко торчала труба, уже забывшая запах дыма. Но лицо Яны прояснилось: я не хочу принадлежать этой мертвой деревне!
Станек раскрутил ворот. Ведро, позвякивая цепью, полетело в колодец и плюхнулось в воду. Потом цепь медленно навивалась, пока полное ведро не показалось у сруба колодца. Станек закрепил его, чтобы не сорвалось. Он подумал: «Уходит прекрасное время! Откладывать, оглядываться — надоело. Больше я не в состоянии это выносить!»
Весь свет зимнего полдня серебристой дымкой сгустился вокруг Яны, посеребрил ее бледное лицо под высокой ушанкой.
— Ты все твердишь — отправь меня в другое место, а сама ведь этого не хочешь! Я же по тебе вижу, что тебе со мной хорошо!
— Ничего ты не видишь…
— Сама посмотри! Вот зеркало! — Он показал на полное ведро.
На поверхности воды она увидела отражение своей улыбки.
— Я выловил твое признание со дна колодца.
— Какое признание?
— Что ты не хочешь со мной расставаться.
— Конечно, не хочу! Как я могу этого хотеть?!
Девушек здесь по пальцам можно перечесть, лихорадочно думал Станек, а тут вдруг одна — не обрученная! Это притягивает, как магнит. Он должен убедить ребят в том, что она уже обручена.
— Я все сделаю, положись на меня. Что я хочу сделать? Об этом тебе поведает не колодец, а мой «паук». И уже завтра. Помни: никто не смеет лишать нас радости. И мы никому не дадим от нее ни кусочка. Ты довольна? Теперь тебя ничего не страшит?
С ведра в колодец падали капли, позванивая в глубине, словно кто-то бросал туда мелкие камешки. Яна покорно вздохнула:
— Теперь нет, Иржи.
Но страх не покидал ее.
10
Рабас соскочил с коня, погрузившись по щиколотки в грязь, и с ругательствами ввалился в домик Станека.
— Подожду, — пробурчал он раздосадованно, услышав от Леоша, что Станек спит. Пододвинул стул к печке и стал греть руки.
Леош перевесил вымокшее обмундирование Станека поближе к теплу, чтобы оно лучше сохло, поставил ботинки носками к огню и подкинул в печь дров. Жирный суп, закипев, перелился через край кастрюли, запахло горелым.
— Что варишь, парень?
Леош похвастался, что выменял для Станека за кусок мыла курицу. Рабас встал и охотничьим ножом несколько раз уколол курицу. Леош с опаской и недовольством следил за его действиями. По какому праву он хозяйничает, тут? Это все-таки не его батальон!
— Старая кляча, — сморщился Рабас — Нашел чем нас — (надо же — он имел в виду не только Станека, но и себя!) — порадовать! — При каждом уколе острие ножа с усилием погружалось в жилистое мясо. Рабас ногой отшвырнул к печке мешавшие ему щепки и вдруг заметил там отрезанную петушиную голову. — Ну, мое почтение! — выдохнул он с кислой гримасой. — Ведь это же петух! Потасканный паша. И это я, милый мой, должен жрать?
Леош удрученно уставился на петушиную голову, на которой яркими кораллами горели зубчики крупного гребешка.
— Будь посмекалистее, — посоветовал ему Рабас — Брось это в печку. Ладно мне — не порти аппетит хоть ему.
Леош, следуя совету, схватил петушиную голову и швырнул ее в огонь.
Рабас ткнул большим пальцем в сторону двери:
— А что, Старик в самом деле спит?
Леош обстоятельно растолковал: да, спит и просил не будить: с раннего утра мотался по линиям и вернулся насквозь промокший.
— Ну, ладно, — буркнул Рабас недоверчиво.
Он понимал, конечно, что чем дальше от Киева, тем шире и шире участок фронта, занимаемый бригадой, и что связистам здорово достается: они должны тянуть провода от одного конца к другому, да еще в непролазной грязи. Все это так, но не продрыхнет же он все свое свободное время? Это на него не похоже. Что с ним вдруг приключилось? Рабас, стремительно повернув свое массивное тело, мгновенно очутился у двери. Леош так и остался стоять на месте.
— Прости, Иржи, твой ординарец сказал, что ты спишь. А ты, оказывается, мечтаешь… Если б я знал, — Рабас показал на нотную бумагу, — я…
— Все равно влез бы.
— Ни в коем случае! — запротестовал Рабас, но, вместо того чтобы удалиться и не мешать Станеку, положил перед ним газету «Наше войско в СССР»[12] со статьей о взятии Киева.
Станек тихонько засмеялся: хорошо, что написали и о его ребятах. Прочитал статью. Довольная улыбка не сходила с его лица. Киев был экзаменом. И они сдали его успешно. Теперь он с ребятами получил, так сказать, аттестат зрелости. Связисты проявили себя наилучшим образом, ему уже не надо водить их за руку, подсказывать, что и как.
— Я на своих парней всегда могу положиться, — сказал он гордо.
В этом Станек убедился еще раз нынче утром. Происходила передислокация подразделений, танковый батальон перемещался подальше от болотистых мест, и его связисты, чтобы перенести линию, работали в самой трясине. Станек сиял:
— У меня отличные парни, куда их ни пошлешь — идут без разговоров. И похвалу эту они заслужили! С ними и армейская жизнь но в тягость.
— Эх вы, служители муз! — Рабас обнажил в улыбке неровные зубы. — Вечно вы преувеличиваете. Недавно ты армейскую жизнь проклинал, а теперь вот…
