Мирослава Томанова - Серебряная равнина
Панушка принялся снова расхаживать, опять заскрипели половицы, и ротному казалось, что все вокруг него трещит и рушится.
«Я все ждал, когда ребята угомонятся, — успокаивал он себя, — ведь это бывает после каждого боя. А такое сражение любого выбьет из колеи. На день, а то и на два… Но вот Киев уже позади, а разговоры о Боржеке не кончаются». Панушка присел на постель рядом с Яной. Она вся сжалась в комочек, чтобы он не видел ее лица. Панушка опять погладил ее по волосам:
— Послушай, Яничка, лучше бы вы перестали встречаться. — Он почувствовал, как она чуть приподняла голову, и поспешил добавить: — Я же вижу, как это будоражит парней…
— Будет наконец тишина или нет? — спросил в темноте чей-то раздраженный голос.
Другой, тусклый, приглушенный, видимо, одеялом, продолжал:
— Все-таки в этой истории с Боржеком что-то не то. Раньше Старик любил с нами посидеть, поговорить о том, что нам предстоит делать; приносил сигареты, а сейчас…
— Тащимся от привала к привалу — от одних незнакомых людей к другим!
— Словно сироты.
— В общем, ничего хорошего…
— А стоит ему к нам прийти, коситесь на него, как на убийцу! Неудивительно, что он предпочитает сюда не ходить.
Все замолчали. Тишину прервал Махат:
— А может, он чувствует угрызения совести из-за Боржека?
— Поосторожней, парень, с такими-то обвинениями! — отозвался Млынаржик.
Опять напряженная тишина. И опять возмущенный голос Махата:
— Не понимаю, почему нельзя хотя бы раз вывести на чистую воду офицера?
Шульц принялся сбивчиво объяснять:
— Станек же сказал, почему он посылает Боржека. Неужели ты не помнишь, Здена? Я, как сейчас, слышу: Боржек пойдет потому, что он единственный, кто знает дорогу. Так или не так?
— Но ведь каждому ясно, — тихо проговорил Блага, пугаясь собственных слов, — каждому ясно, что у измученного солдата больше шансов сложить голову, чем у отдохнувшего.
Шульц, видя, что разговор о Боржеке начинает «разматываться», как кабель с катушки, стал кричать:
— Боржек! Только и слышно: Боржек! Ради бога, перестаньте вы наконец судачить на эту тему. Разве мы не на фронте? Ну и что? Один убитый!
Цельнер повернулся на бок:
— Один убитый, говоришь? А если бы этим убитым был ты, Омега? Потерянная жизнь — не мелочь.
— А главное — зря потерянная, — сказал Блага.
— Это не доказано, что зря, — запротестовал Шульц. — Скольких фронт хоронит. А вы носитесь с одним!
Цельнер вскипел от злости:
— Тебе этого мало? Ты спохватишься тогда, когда будут сотни? Или тысячи?
— Святая правда, — сказал Блага. — Если это имеет какой-то смысл, пусть хоть тысячи. Но попусту? Ни капли крови, ни капли!
— И что ты хочешь делать? — спросил его Махат.
— Что? Хочу знать, как все было. Каждый из нас имеет на это право. Или не имеет?
Панушка, сгорбленный, с заросшим лицом, в потрепанном обмундировании, походил скорее на пленного, чем на солдата армии, одерживающей победы. Половицы перестали скрипеть. Он видел, как Яна побледнела, и на гладком лице около рта залегла глубокая складка. Сердце его сжалось от жалости к ней.
— Я понимаю тебя. Я сам его люблю. — Выражение лица его стало озабоченным: — Но ты, наверно, не замечаешь, как изменился после Киева Калаш, просто сам не свой. Конечно, в душу ему не залезешь, но только, вижу я, ничего он не замечает, ничего не слышит. Да что говорить! Скажу одно: еще капля — и чаша переполнится.
Яна и сама прекрасно видела все, о чем говорил отец:
— Я потеряла сон. Того и гляди заболею от всего этого.
Панушка разгорячился:
— Разве я не твержу вам всем: подождите, пока наступит мир?! Любовь во время войны! На фронте! Из этого ничего не получится, кроме страданий! Вот ты уже знаешь об этом…
Яна сняла с гвоздя шинель.
Он понял: пойдет к нему! Пришел в ужас:
— И это после того, что я тебе говорил… Средь бела дня?
Ее пальцы задержались на мгновенье на пуговице Станека.
— После этого я тем более должна идти! — Она надела ушанку, взяла большой глиняный кувшин и улыбнулась отцу. — Но за водой-то я, кажется, могу, правда, папа?
Панушка сказал удрученно:
— Ну, ладно…
По стрелкам, указывающим дорогу к колодцу, Яна вышла на просторную деревенскую площадь. Неподалеку от нее свернула в боковую улочку, там указателей уже не было. Размахивая кувшином, она брела вдоль разрушенных, безжизненных домов. Над крышами не кружили голуби. Не залаяла ни одна собака. Из выбитых окон не показалось ни одной любопытной головы. Мертвая деревня…
Вдруг что-то коснулось ее ватных брюк. Она вздрогнула. Тощая, голодная кошка смотрела на нее желто-зелеными глазами и жалобно мяукала. Яна погладила кошку. Та, извиваясь, терлась о штанину.
— Не плачь, мурка, не плачь, — приговаривала Яна и думала о том, что деревня эта скоро оживет. Бригада уйдет дальше, вернутся сюда люди, может, уже через несколько дней, и жизнь потечет своим чередом. «А я жить полной жизнью не имею права, и так будет всю войну, так должно быть».
Показался самолет с плоскими крыльями. Потрескивая мотором, «кукурузник», сделав круг над деревней, сел прямо на площадь. Из него вылез Станек и, увидев Яну, быстро зашагал к ней.
Девушка радостно засмеялась, но, вспомнив о своем решении, плотно сжала губы.
Станек тоже был серьезен.
— В чем дело? Почему ты избегаешь меня? Я звоню, чтобы ты принесла журнал сводок. Это же входит в твои обязанности, а ты посылаешь с журналом Запа! Почему?
— Отец послал Запа.
— Во вторник вечером твой отец дежурил, а ты была свободна. Я стоял возле вашей хаты и битый час бросал в окно веточки. Целый час! — Станек говорил с такой горячностью, что она даже попятилась. — Ты что, не слышала?
Она не решилась сказать правду.
— Не слышала.
— У тебя теперь постоянно какие-то отговорки, стоит мне заговорить о встрече. Почему?
Яна сделала еще шаг назад, второй, третий и уперлась в столбик от ворот.
— Я думал, что я тебе не безразличен, — говорил Станек. — Ведь у меня были основания так думать? Или нет?
Где-то скрипела калитка. Ветер то открывал ее, то снова закрывал, и казалось, что какие-то люди бесконечно приходят и уходят.
— Я так дальше не могу, — вздохнула Яна тоскливо. — Сам посуди: ты мне кидаешь в окно веточки, я это слышу, но если я выйду, то сразу десять пар глаз побегут следом за мной — ага! видите! Пан командир и наша Яна! Понимаешь?
— Нет, — отрезал он.
— И папа к этому так же относится.
Словно не Яна это говорила, а кто-то чужой… Ребята, отец… Что все это значит?
— У меня к тебе просьба, — проговорила она.
Он пытался найти путь к примирению:
— Проси что хочешь — все сделаю.
Она колебалась. На фронте страшно, а вдалеке от Станека будет еще страшнее. И все-таки сказала:
— Переведи меня куда-нибудь в другое место.
Он вытаращил глаза:
— Тебя, в другое место?
— Ну хотя бы в один из батальонов.
— Прекрасная перспектива! — Станек рассмеялся, пытаясь скрыть свою растерянность. — Я буду прятаться на своем КП, в какой-нибудь лощине, ты где-то на переднем крае, скажем у Рабаса, тот всегда лезет в самое пекло, а мне прикажешь умирать от страха за тебя?
Большой кувшин оттягивал занемевшую руку. Но она крепко держала его, словно он был ее опорой.
— Речь не только обо мне, но и о тебе тоже. Для нас обоих лучше, если я буду от тебя подальше!
Лицо его посуровело. Однако он деланно засмеялся:
— Мне виднее, что для нас обоих лучше! — Он вырвал у Яны из руки кувшин, поставил на столбик и обнял ее.
Яна оттолкнула его:
— Нет! Как раз из-за этого за мной следят!
— По какому праву?
— Они не хотят, чтобы я любила тебя, а ты — меня.
— Может быть, мне взять у них разрешение?
Яна спросила вдруг:
— Тебе обязательно надо было посылать на «Андромеду» именно Боржека?
— Обязательно.
— Но ведь он был очень изнурен.
— А кто из нас в те дни но выкладывался до конца?
— И все-таки он больше устал, чем другие связисты.
— Это упрек с твоей стороны или со стороны «других связистов»?
— Не с моей.
— Тогда все ясно. Ребята ревнуют тебя ко мне и поэтому ставят мне в вину Боржека.
Станек и сам из-за гибели Боржека лишился покоя. Хотя он и знал, почему так поступил — это в самом деле помогло быстрому восстановлению связи с «Андромедой», — но все-таки винил себя.
— Кто же эти связисты? Назови!
Яна погладила его по руке.
— Кому ты больше всего нравишься? Скажи! Я растолкую этому негодяю…
Она представила себе, как он придет на пункт связи и в запальчивости наговорит много грубого, резкого или поступит опрометчиво, как в свое время с капитаном Галиржем. У того до сих пор, когда он вызывает Станека, голос строгий, официальный. Если она выдаст Станеку имя Махата, он непременно исполнит свою угрозу, а в результате наказанным будет не Махат, а Иржи.
