Вен. Андреев - Партизанские встречи
— Болел… Из-за тебя. Понимаешь?
Я молчал, боясь вспыхнуть.
— А ты дурак, — продолжал он, — зачем громко запел?
Я смотрел на немца и не верил ни одному его слову. Он тихо пошел вдоль проволоки, не оглядываясь на меня. А когда вернулся, сказал:
— «Товарищ» — наш пароль. Ты коммунист?
Я хотя и беспартийный, но понимаете… не мог… Я вызывающе подтвердил:
— Да, я коммунист.
— Я тоже, — гордо ответил он. — Отец мой коммунистом был. Его Гитлер повесил. Я антифашист.
И между нами произошло короткое объяснение. Впрочем, говорил не я. В промежутках между приходом и уходом второго охранника немец сообщил мне всё, что он считал необходимым и важным, чтобы расположить меня и вызвать во мне доверие к нему. Я узнал, что настоящее его имя — Эрнст, он сообщил это таинственным и горделивым шёпотом: Эрнст Отто Вайсфельд из Берлина. Начальство этого не знает. Гитлер повесил в лагерях его отца, когда Эрнст был ещё ребенком лет десяти. Он, Эрнст, присвоил чужую фамилию и теперь служит в армии, дослужился до чина ефрейтора и ведет борьбу с Гитлером, с фашизмом…
Я не знал, что мне делать. Не говоря больше ни о чём с Эрнстом, я пошел к Петровичу.
Выслушав внимательно всё, в том числе и мои сомнения, которые я ещё сохранял, Петрович ответил:
— Возможно, мил человек, возможно, видывали мы и провокации, большие и малые… Проверим, терять нам нечего. А почему мы не должны верить в добрые начала людей?.. Ведь, пожалуй, Георге, и такая Германия есть…
На следующий день Эрнст передал мне для больных масло и хлеб. А ещё через день с Эрнстом встретился Петрович.
— Хотите бежать? — спросил Эрнст.
— Очень, — ответил Петрович.
— Сегодня я вас выпущу.
— Как?
— Я знаю. Приходите втроем. Я дам вам ножницы. Вон там, — Эрнст кивнул на участок охраны другого солдата, — вырежете проволоку… А эсэсовца я отвлеку к себе.
— Почему же только втроем? — спросил Петрович. — Нас очень много.
— Невозможно всех. Будет шум… провал.
Палий заметно нервничал и недовольно ворчал — какого-де чёрта ждать, если такой случай подвертывается. Петрович сурово глянул на него. Он замолчал и отошел в сторону.
— Есть ещё хорошие немцы? — спросил Петрович.
— Есть, но не здесь, — ответил Эрнст. — Здесь очень плохие люди: эсэс. Нас только трое: Вульф, коммунист, и доктор Виллих. Больше нет.
— Они тоже хотят нашей свободы?
— Да. Я выполняю поручение Вульфа.
— Передайте Вульфу, что мы не за себя беспокоимся, а за наш народ. Освободиться должны все, кто сможет убежать.
— Это невозможно. Нас тогда разоблачат.
— Мы вам поможем, — сказал Петрович. — Сколько у вас ножниц?
— Одни, — прошептал Эрнст.
— Можете добыть ещё пары три?
Эрнст пожал плечами и ответил:
— Поговорю с Вульфом.
Вопрос о побеге был решен окончательно с надеждой на полный успех не только и не столько для себя, — нет, людей надо было вывести. Палий торжествовал. Я глядел на Петровича, и он в моих глазах вырастал в великана.
Петрович инструктировал нас и называл пункты сбора после побега. Палию он предложил начать действия в первом же лесу близ Киева. Тот давал Петровичу клятву, обещая выполнить наказ. Со временем и мы с Петровичем должны были прийти в киевские леса. Днем мы работали с пленными, готовили их к побегу. К вечеру Эрнст принес и передал мне три пары ножниц для резания проволоки…
Часов в двенадцать ночи, в то время, когда опять лил проливной дождь и охрана прятала головы под плащ-накидки, Палий первым начал резать проволоку. Мы выхватили восемь звеньев, и в образовавшуюся брешь лагерь вытолкнул первую партию пленных, а за ней бурно полились потоки людей, рвавшихся на свободу. Ножницы переходили из рук в руки, и прорыв расширялся. Мы обезоружили нескольких охранников и уничтожили их… Началась тревога, на наш проход в проволоке лег зловещий пучок лучей прожектора. Застрочили пулеметы. Они били долго, надсадно… А люди валили и валили без конца, растекаясь по украинской степи. Их укрывала темная ночь.
Петрович давал направление последней партии наших товарищей. Я прикрывал его от преследования. Мы уже вырвались из пучка света и уходили дальше в черную степь. Но тут Петровича настигла пуля. Она попала ему в спину, пронзила грудь. Он упал.
— Петрович, Петрович! — громко звал я.
Он положил руку мне на плечо и сказал:
— Помоги, Георге!..
Я помог ему встать, и мы пошли, обнявшись. На наше счастье, разразилась гроза. Сильные удары грома раздавались непрерывно, и всё потонуло в грохоте и ливне. Ни свиста, ни разрыва пуль не было слышно. Только в свете блиставших молний как призраки мелькали люди, они бежали мимо нас в черную пустую степь.
— Хорошо, Георге, очень хорошо получилось, — говорил Петрович, еле переводя дыхание.
Он радовался счастью людей, а сам уже истекал кровью, тяжелел, и я ничем ему не мог помочь. Я взял его на руки, понес. Утром мы добрели до большой реки. Я кое-как умыл Петровича, ему стало легче. Но ненадолго. Дождя уже не было, но утро было хмурое, ветреное. Река бушевала. Петрович лежал у меня на коленях. Голову его я прижал к своей груди… Он открыл глаза.
— Э-э-э, — сказал Петрович, — а я думал, ты мужчина!.. Не надо плакать, сын мой…
Первый раз он назвал меня сыном. Я поцеловал Петровича, как отца поцеловал. Уже не открывая глаз, он спросил:
— Всем удалось… бежать?
Я знал столько же, сколько и Петрович, но сказал, что бежали все. Мне было очень тяжело.
— Трудно мне говорить, не могу… — сказал Петрович. — Одно скажу: прощай… Ты и сам знаешь теперь, что тебе делать надо… иди к партизанам.
Потом он показал на раненую ногу.
— Там, в бинтах, мой партийный билет… Передай его, Георге, партии.
Это всё, что успел рассказать Пятра о себе и о друге своем в тот день. Мы его больше ни о чем не расспрашивали, да и времени для этого у нас больше не было. Спускались сумерки, наступила пора выступить в поход. Пришел вестовой и доложил:
— Колонна выстраивается, товарищ командир.
Пятра взялся за автомат и, проверяя диски, спросил Рудя:
— Ну как, товарищ комиссар, можно именем этого человека назвать колхоз?
— Можно, Пятра, не один колхоз можно называть именем Петровича…
Пятра достал из кармана свернутый лист бумаги и передал его комиссару. Это было заявление с просьбой принять его в партию. Потом он решительно вскинул автомат на плечо, посмотрел на Науменко, на Карандея, которых уже готовили к эвакуации, перевел взгляд на нас и сказал:
— Разрешите идти?
А когда он выбежал из госпиталя, Рудь произнес задумчиво:
— Отчет… вся жизнь его — теперь отчет перед этим человеком. Отчет и продолжение его… Да…
А утром нас встречала молдавская земля. Уже виднелись серые туманы Днестра и синяя дымка над холмами Заднестровья.
ИВАН КУЗЬМИЧ
В мае 1943 года, собравшись в мощное соединение, отряды партизан совершили нападение на железную дорогу. Они разломили фашистские гарнизоны, разрушили железнодорожное полотно и на много дней прервали движение поездов на этом важном участке вражеских коммуникаций.
С тех пор прошло шесть лет. Бывшие партизаны Молдавии справляли годовщину со дня крупной боевой операции, проведенной в фашистском тылу.
На митинге во время закладки памятника погибшим бойцам среди присутствующих я заметил молодого человека. Он стоял особняком и внимательно, с хитрым прищуром глаз, присматривался ко мне. Раза два, когда наши взгляды встречались, он улыбался, но, не получив ответа, смущался и отводил глаза. Для бывшего партизана он выглядел, пожалуй, слишком молодо. Как-никак, шесть лет прошло с той поры, когда мы вели борьбу с оккупантами в этих местах. Однако я отчетливо помнил лицо этого парня. «Кто он такой?» — мучил меня вопрос.
Когда митинг окончился, я подошел к молодому человеку и с первых же слов вспомнил всё.
Весной 1943 года ЦК КП (б) Молдавии перевел меня из отряда в объединенный штаб. Штаб помещался в доме бывшего лесничества. Это был большой, прочно отстроенный дом, и ничто в нём не напоминало военную канцелярию. Скорее он походил на дом для приезжих.
В двух передних комнатах лежало пять-шесть снопов ржаной соломы — кули, как называли их в этой местности. Накануне вечером я видел, как два незнакомых мне товарища, вооруженные трофейными автоматами, развязали снопы, расстелили солому и улеглись на ней спать. Утром они снова собрали солому, а темнолицая невысокая женщина, убрав сор, сложила снопы в ожидании новых квартирантов.
В других комнатах стояли голые топчаны и стол, на котором лежало несколько номеров зачитанной партизанской газеты, и лишь в последней находились четыре настоящие железные кровати, застеленные чистым бельем. Между ними помещался стол, покрытый белой крестьянской скатертью. В этой комнате находилось командование соединения.
