Вен. Андреев - Партизанские встречи
Долго пришлось нам прятать Палия. Человека, который осмелился так хватить офицера, разыскивали усиленно. Половину лагеря перетаскали в комендатуру. Никто не выдал.
В те страшные ночи нашим утешителем и учителем опять был Петрович. Откуда в нём сила бралась! Раненый, больной, голодный, он всё сосал свою пустую трубку и рассказывал то забавные, то поучительные истории… Многому я научился во флоте, много открыл для себя нового. Книг перечитал немало. Но благодаря Петровичу я впервые по-настоящему понял жизнь Владимира Ильича Ленина, жизнь товарища Сталина, узнал, как добились большевики своего и привели народ к революции, к счастью. Историю партии Петрович, видно, знал очень хорошо и рассказывал так, как будто читал самую увлекательную книгу…
С Палием хватили мы горя немало. Больных девать было некуда, для них нехватало хлеба, а тут Палия надо было прятать. Но мы на него не обижались. Только бриться ему Петрович временно запретил…
Откуда Петрович и его люди брали продовольствие, если то, что мы ели, можно назвать продовольствием, я тоже узнал ещё в те дни, когда лежал больным. Нас кормили баландой, её добывали, именно добывали, а не получали, в страшной давке у входа в лагерь. Пищу давали нам через окошечко один раз в день, около полудня. Каждый здоровый человек, сколько бы он ни достал еды, отливал известную долю для тяжело раненных… Ну, а потом народ. Нас кормил народ.
Однажды Петрович принес полбуханки украинского свежего хлеба, положил её на ладонь и, показывая мне, сказал:
— Вот сна — сила нашего народа. Ешь, Георге, и помни, что силу свою вливает в нас наш народ неспроста: дела от нас ждут люди.
— Бежать бы, — говорю, — всё-таки надо, Петрович. Выход один…
— Верно говоришь, — ответил он. — Только не по-палиевски. Горячка вредна.
Петрович изложил мне свой план побега из лагеря. Основная задача состояла в том, чтобы вывести всех людей, подготовить их к восстанию. Я не допытывался о том, как он это сделает. Нам с Палием он поручил осмотреть лагерь и отыскать слабые места заграждений и охраны.
И я почувствовал, что принят в организацию.
Несмотря на адскую боль, которая держалась ещё в голове и в груди, я готов был идти на всё.
Я стал изучать лагерь. Это было огромное чистое поле, обнесенное колючей проволокой в два кола метров пяти высотой да еще с навесом во внутрь. Я осторожно крался, обходя толпы людей, как охотник крадется по опушке леса.
До войны здесь, наверное, была колхозная пашня. У входа в лагерь стояли большие сараи и белая украинская хата, крытая соломой, с высокими тополями у окоп. Теперь в хате жил немецкий комендант. Там же, почти рядом с хатой на скорую руку были сколочены казармы из досок. В них размещалась охрана лагеря.
Нас было тысяч шесть. Большинство — гражданские люди, старики, подростки и даже дети, согнанные из нескольких областей Украины. Их было десять на одного военного. Кстати, и Петрович не был военным. Он работал в подполье и в партизанских отрядах Украины и в одном бою был тяжело ранен. В полубессознательном состоянии попал он в плен. А спасся потому, что жители деревни, где его схватили, заверили немцев, что он человек «тутошний» и с партизанами не знается.
Все шесть тысяч в лагере — военные и невоенные, старики и дети — были обречены на гибель. Люди были измучены, придавлены горем и ждали или смерти или вызволения, надеясь на какое-нибудь чудо…
Сбились мы все в один угол и занимали не больше одной четверти лагеря. Остальное место пустовало и выходить на простор строжайше запрещалось. А эта огороженная часть земли ничего хорошего для осуществления наших планов не сулила. Совсем близко к нам на углу стояла на четырех столбах высокая башня, вернее, дощатая будка, похожая на собачью. Там находилась охрана с двумя пулеметами и с прожектором. Такие же будки были построены на каждом углу. Днем несла охрану только одна будка, а на ночь вводились в дело остальные три, и на лагерь крестом ложились четыре огромных световых луча.
Я докладывал Петровичу свои наблюдения. Для того чтобы бежать, надо было подкопаться под проволоку. Обычная волчья нора была для нас мала, через нее могли вылезти только два-три человека за ночь. Даже организация не сумела бы до рассвета выбраться без риска. Да и чем было копать? Пальцами? А земля на заселенной части была каменистая. Песчаная почва начиналась лишь за отхожими ямами, но проникнуть туда было совершенно невозможно. Всё же мы попробовали копать. Копали кто чем мог — руками, палочками, землю уносили в карманах и рассыпали по лагерю. Когда я сказал об этом Петровичу, он только сильнее засопел трубкой.
— Тебе захотелось провалиться? Лучше присмотрись к часовым. С населением надо связаться через передачи. Понимаешь?
А стерегли нас крепко.
Кроме тех немцев, что сидели в будках с пулеметами, между стенок колючей проволоки ходили часовые. Они по одному и попарно непрерывно сновали мимо нас и в упор стреляли в тех, кто прикасался к проволоке… Я присматривался к немцам: до плена я не видел их близко. В серо-зеленых шинелях, они все казались мне сделанными на одну колодку. Одного от другого было трудно отличить, разве только по росту да по цвету волос, когда они появлялись перед нами без касок. Эго чаще всего было после попоек. Тогда на их лицах показывалась подлая доброта. Они начинали заигрывать с женщинами и девушками по ту сторону проволоки. С узелками, с сумками, кошёлками, с котомками женщины из окружающих сел целыми днями толпились вокруг лагеря. Пьяные фашисты забирали у них продукты и дразнили изголодавшихся пленных. Они брали хлеб и клали его у самой проволоки. Люди жадно смотрели на еду, не решаясь сдвинуться с места. Тогда «добряк» воодушевлял их: «Бери, бери, — говорил он, — ну, смелее!» И делал равнодушный вид.
Шесть тысяч человек, конечно, трудно было охватить влиянием Петровича. Не каждый умел держать себя в руках. К тому же, чтобы это понять, надо знать, что такое голод… Толпа кидалась на хлеб, и начиналась давка. А охранники хохотали во всё горло, поджимая животы. Потом вдруг раздавался грозный окрик, похожий на собачий лай: «Вег!», «Раус, раус!», — и возившихся у проволоки людей начинали поливать из автоматов. Женщины в смертельном страхе бежали прочь от проволоки куда попало…
Назавтра пищу приносили другие, и всё начиналось сызнова. Только не всегда и не все женщины с воем убегали от проволоки.
Помню девушку украинку, в цветном полушалке, раскрасневшуюся от далекой ходьбы. Она была одета по-праздничному, в новое черное платье, плотно облегавшее её статную фигуру. В руках она держала вышитую торбочку, наполненную едой, и смотрела через проволоку на нас — возможно, отыскивала любимого, а может, брата или отца. Немец тронул её за подбородок с ямочкой и ласково попросил торбу. Он положил её за проволоку и с притворным великодушием подзывал жаждавших добыть хотя бы одну крошку еды.
Напряжение было невыносимо мучительным. Из торбочки торчали куски жареного мяса, кончики пшеничных пирогов. Все знали, чем кончится охота за едой, но голод толкал людей к проволоке, к торбе… Даже я, давно привыкший подчинять желудок разуму и дисциплине организации Петровича, почувствовав во рту привкус жареного и хлеба, готов был первым броситься на проволоку. Но в самый последний момент всё же я крикнул и себе и моим товарищам: «Не трогай, провокация!» Было поздно, у мешочка уже началась свалка. Солдаты подхватив животы, задыхались от смеха. Я заметил, как исказилось лицо девушки. Раздались автоматные очереди по пленным, и в то же мгновение девушка обеими руками вцепилась в длинный чуб немца, подтащила его к проволоке, ткнула мордой в колючки. Немцу оказал помощь его сподвижник. Автоматная очередь — и девушка опустилась на колени, упала.
А к лагерю продолжали тянуться нескончаемые вереницы женщин и девушек, они шли и шли к нам из окрестных сел. Они помогали нам в нашем несчастье чем могли, рискуя своей жизнью, жертвуя собой. Они, как говорил Петрович, переливали в нас силу нашего народа, восстанавливали веру в победу и вдохновляли на подвиги, если то, что мы делали в лагере, можно считать подвигом.
Организация Петровича действовала. Личный пример и слово были единственным, но довольно сильным оружием.
Всё, что творили немцы с пленными, накалило атмосферу до предела, и комендант, вечно пьяный, с длинными, руками, похожий на обезьяну с облезшей шерстью (он ходил в коричневой кожанке с вытертым задом), пустил по лагерю слух о том, что всех нас скоро куда-то отправят: гражданских или отпустят домой или дадут им хорошую работу, а военных — переведут в специальные комфортабельные лагери, где из нас сформируют подразделения, восстановят в званиях, предоставят право самоуправления, и тогда будет полный порядок, дадут хорошую пищу, национальное обмундирование, уют. Только надо немного потерпеть, пережить временные трудности войны. Чем терпеливее, покорнее будут люди, тем скорее промчатся временные трудности. Словом, счастье не за горами, оно в руках каждого…
