Вен. Андреев - Партизанские встречи
Однажды в лагерь въехали три грузовых машины с офицерами и солдатами. Они стояли в кузовах с воронеными автоматами, курили сигары. Какой-то полковник объявил: «Всех мужчин в возрасте от восемнадцати до пятидесяти лет фюрер приглашает вступить в ряды его доблестного войска, в батальоны СС, в национальные формирования и регулярные части для окончательной борьбы с большевизмом».
Мы переглянулись. Кто-то сзади протянул:
— Э-э, хлопцы, не от сладкой жизни сам фюрер к нам послов засылает! Послушаем, послушаем!
А полковник СС говорил о считанных днях жизни большевиков, о близкой победе германского оружия: «Не опоздайте, — говорил, — на праздник. Кто откликнется на призывы фюрера, тот обретет счастье в царстве «нового порядка», а кто останется глух к его голосу, кто не возьмет оружия в руки, тот пусть пеняет на себя… Желающие, — сказал в заключение полковник, — десять шагов вперед!»
Толпа не колыхнулась. Машины развернулись и ушли.
Вечером нам не дали ни воды, ни пищи. Не дали и на следующий день. К проволоке лагеря в эти дни не подпускали ни одной живой души. Мы видели, как на горке появлялись люди с передачами для нас. Солдаты гнали их обратно.
Подошел Палий и показал Петровичу распухший и потрескавшийся от мучительной жажды язык.
— Что же дальше? — спросил он. — Что будет?
— Хотят взять измором, — ответил Петрович.
— А что если нам взять оружие и…
— И воспользоваться им против фашистов?
— Да…
Петрович тяжело вздохнул.
— А ты думаешь они уже совсем безмозглые люди? Они по-своему умны.
— А что они смогут с нами сделать? Мне, например, лишь бы за ворота, а там…
— Они будут действовать хитро, Палий. Прежде всего они нас разъединят, рассуют всех в разные стороны, перемешают с другими и подсунут к нам шпионов — вот что они сделают… Пока мы будем присматриваться к людям да сговариваться, пройдет время. А потом снова разъединят, снова разбросают по всей Европе… Эта палка, брат, и для нас о двух концах. Но… надо быть готовым ко всему.
Петрович говорил долго, рисовал самые мрачные перспективы, но находил и указывал нам выход из каждого трудного положения В заключение он сказал:
— Всех нам, однако, не удержать, какая-то часть не устоит, некоторые изъявят согласие вступить в гитлеровскую армию, лишь бы вырваться из этого ада… Нам надо быть начеку… Ни один человек не должен пойти к гитлеровцам на службу. Наша задача — удержать людей, стоять до последней крайности…
К вечеру опять к нам въехали машины, и тот же полковник сказал:
— Фюрер терпеливо и настойчиво будет открывать вам глаза на истину, фюрер милостив к разумным и честным, он жесток и немилосерден к упрямым безумцам, к врагам его. А всякий, кто не слушает его совета, кто противится ему, тот враг Германии, того ждет смерть…
Полковник говорил с акцентом, но ясно, и после каждого слова всматривался в толпу, точно желая загипнотизировать её.
— Желающие, — крикнул он, — двадцать шагов вперед!
От толпы отделилось до десятка человек, потом еще трое. Они робко, еле передвигая ноги, отсчитали двадцать шагов и встали, понурив головы и не глядя на нас. У меня перехватило дух от злости. Я сжал руку Петровича в своей. Он проговорил:
— В семье не без урода…
Никто больше из толпы не вышел. Полковник, однако, торжествующе крикнул:
— Лёд тронулся…
И, видимо, довольный этим событием, объявил, что сегодня нам дадут пищу и воду. А через день в лагерь завезли газеты и листовки. В них были напечатаны обращения к нам тех, кто вчера только ушел от нас. Фотографии, помещенные в этих же газетах, и листовки наглядно показывали нам «новую жизнь».
Петрович говорил: «Это провокация», — и требовал неустанно разоблачать брехню. Мы это делали. После газет нас опять морили голодом, но на этот раз охотников пойти на службу к немцам не оказалось.
Однажды я сел на холмик почти у самой проволоки и вдруг увидел перед собой немецкого охранника. Он был без каски, молодой, наверно, ему было не больше двадцати трех лет. У него были светлые, как лен, волосы и ласковое, улыбающееся румяное лицо. Хорошее лицо, какое-то не похожее на другие. Я поднялся и хотел было немедленно уйти, но немец сказал: «стой» — и я повиновался.
— Рус? — спросил он.
— Нет, — ответил я.
— Украина?
— Молдавия.
Немец окинул меня взглядом, кивнул головой и сказал на ломаном русском языке:
— Ничьего, не рьоньят духом.
Как-то беззлобно, совершенно спокойно я ответил ему:
— Вы подлецы, собаки…
— Кто? — спросил он так же спокойно, оглянувшись по сторонам.
— Вы, немцы…
В это время его окликнул второй охранник, стоявший от нас метров в пятнадцати. Вернулся он ко мне минут через пять.
Он шел, широко шагая, положив обе руки на автомат, висевший на груди, и насвистывал родную мне мелодию, заставившую меня и насторожиться, и обрадоваться, и взбеситься одновременно. Он тихо насвистывал нашу советскую песню о Родине. До этого я слышал иногда напевы наших песен из уст немцев. Они насвистывали или играли на губной гармонике «Катюшу», ещё что-то, но песню о Родине!.. Мне это показалось кощунством.
— Сволочь, — процедил я сквозь зубы.
Он подошел вплотную к проволоке и с той же невозмутимостью пропел два куплета с особым ударением на слова «Наше слово гордое — товарищ» и «с этим словом мы повсюду дома»…
Тогда я, ничего не говоря, повернулся к толпе и на зло ему заорал во весь голос: «Широка страна моя родная!..» Откуда-то подоспел Палий. Он обнял меня и тоже запел. Его мощный бас поплыл над лагерем. К нашим голосам присоединились ещё голоса, потом ещё и ещё… По лагерю в различных концах запели песню о Родине…
Пошел дождь, медленно надвигались сумерки, а люди, изнуренные, измученные, истерзанные несчастьем, голодом, холодом, произволом, пели о своей Родине, пели во весь голос.
Я посмотрел через головы товарищей на немца. Он был задумчив, сосредоточен. А я вызывающе старался петь громче всех, с явным желанием поиздеваться над ним, показывая ему кулаки:
«Знай, собака, как провоцировать!»
За проволоку полетели комки земли и грязи. К немцу бежали охранники. С вышек застрочили пулеметы Солдат, начавший песню, точно очнулся Он приготовил автомат к бою, с перекошенным от злобы лицом взглянул на своих солдат, потом на нас и дал длинную очередь из автомата. Над нашими головами засвистели пули.
Я бросился к проволоке, но вдруг почувствовал на своем плече тяжелую руку и над ухом услышал знакомый клекот пустой трубки. Это был Петрович Он оттащил меня в глубь лагеря, мы сели. Подошел запыхавшийся Палий. Он весь трясся от злости.
— Что случилось? — спросил Петрович. — Кто петь начал?
— Провокатор, сволочь! — бормотал я, не находя себе места. — Он специально так подстроил.
— Кто?
— Немец…
Я рассказал всё, как было. Петрович выслушан меня и долго молчал. Только трубка его тихо, тихо посвистывала, и я понимал, что он не сердится на нас. Дождь становился сильнее. Лагерь растворился во тьме.
Петрович положил нас с Палием рядом с собой, и мы, лежа в жидкой грязи, укрылись от дождя шинелью.
— А ты знаешь, Георге, над этим надо призадуматься, есть смысл.
— Над чем?
— Над событиями… и над немцем… Тут что-то интересное.
— Провокация, и больше ничего, — ответил Палий, — скорее хотят нас перебить…
— Ты уверен?
— Конечно.
— А я не очень. Понимаешь, Георге, Палий, я не очень уверен в подобных намерениях этого немца… И как бы нам это проверить? Не знаете? А?.. Да-а… Скажи, пожалуйста, Георге, он стрелял?
— Как бандит…
— И убил кого-нибудь из вашей группы?
На этот вопрос ни я, ни Палий не могли ответить Петровичу. Тогда он поручил мне изучить обстоятельства и выяснить загадочное поведение немца…
Два дня я ожидал немца на том же месте и ещё один день ходил по лагерю, присматриваясь к охранникам, но немец не появлялся.
Разочарованный во всём и злой на себя, я проходил осторожно недалеко от входа в лагерь, и меня окликнули:
— Эй, Молдавия! — услышал я знакомый голос.
Я оглянулся и увидел его. Он мне показал головой на то место, где мы встретились в первый раз. Я шел и боялся только одного — вспышки гнева: не удержусь, брошусь в драку, тогда всё пропало.
Через полчаса, примерно, прошел разводящий и поставил у входа новую пару. Одним из охранников был тот знакомый немец. Ещё через несколько минут, а они мне казались бесконечными, он отослал от себя напарника и сообщил, как только тот отошел метров на пятнадцать-двадцать:
— Болел… Из-за тебя. Понимаешь?
Я молчал, боясь вспыхнуть.
— А ты дурак, — продолжал он, — зачем громко запел?
