Олег Сидельников - Пора летних каникул
В чем дело? Я смотрю на Павку. Он сжал кулаки и вдруг стал совсем другим. Губы его словно высечены из камня, широко раскрытые глаза видят весь мир.
Опять появились руки… много рук. Они подняли Павку и опустили в коническую яму. Павка не лежал в ней — он сидел, подогнув ноги и откинувшись на спину. Ему было неудобно так сидеть, но он не Жаловался. Рядом с Павкой посадили нашего старшину, все еще державшего в кулаке голубенький цветок.
Я смотрел, как их забрасывают землей, закапывают. Зачем их закапывают? Ведь совсем недавно Павка показывал нам на птичью стаю, взлетевшую над лесом, а старшина кричал: «Э-гей, детский сад! Что за бала-ган? Отставить…»
Я вновь опустился на бревно. Звон и гул разламывали голову, но я уже понимал, что все это не сон. Рядом сидит Вилька с забинтованным лбом и Глеб. Плечи их трясутся, по грязным лицам бегут слезы, а губы беззвучно шевелятся. Потом Глеб взял меня за руки, повернул к себе и долго что-то говорил.
Тогда Глеб вытащил карандаш и нацарапал на клочке бумаги прыгающими буквами: «Я видел, как Павка тащил тебя от железной дороги».
Тупо уставясь на бумажку, я долго силился понять ее смысл. И наконец понял! В конической яме должен был сидеть не Павка, а я… Я!. Я!!! Павка всегда жил для других. И он хотел, чтобы и другие так жили. Я мало что соображал. А в голове одна-единственная мысль, обжигающая мозг: «Павка! Павка! Павка!»
Не помню, сколько прошло времени с тех пор, как на плече у меня очутилась винтовка, а на поясе подсумок с патронами. Бойцы — все, что уцелели после бомбежки, — построившись в колонну по восемь, тяжело взбивали сапогами дорожную пыль. Мы что-то ели, пили, кое-как, урывками, спали. А потом опять шли, оставляя позади деревни, поля. В нашей шеренге шагал лопоухий малый. Но теперь у него было одно ухо, а вместо второго — комок запекшейся крови.
Однажды на нас опять посыпались бомбы. Я уже понимал, что это не марсиане, а немецкие «юнкерсы».
Страха я не испытывал, потому что я теперь тоже хотел жить для других.
Нас стало еще меньше, но мы продолжали идти. Однажды шагавший рядом со мной Глеб пошевелил губами, и сквозь звон я услышал:
— Левее — Ново-Миргород. Куда Же идем, на Умань, что ли?
— Все равно куда, лишь бы добраться до сволочей!
Вилька выругался грубо, зло, и я проникся к нему нежностью.
— Ребята! — крикнул я. — Ребята, я слышу… все слышу. Только шумит в ушах. Ребята!
Вилька и Глеб остановились от удивления, задняя шеренга натолкнулась на нашу, произошла небольшая путаница. Тут же появился командир — пехотный капитан, гладко выбритый и щеголеватый до удивления; стал было сердиться, но ему объяснили, в чем дело. Капитан перестал сердиться, посмотрел на меня очень синими глазами, поморщился и, бросив на ходу: «А ну, братцы, разберись! Живее!», поспешил в голову колонны.
— Ты на него не обращай внимания, — успокоил меня Вилька. — Он хороший парень.
— Бывший начальник эшелона, — пояснил Глеб.
— Чего он морщится? Вилька мотнул головой:
— Он на всех морщится. Видик у нас не парадный — грязные, рваные, растерзанные. А капитан — посмотри-ка — словно из ателье выпорхнул. И как он умудряется? Его на дню хоть сто раз бомби, все равно сапожки надраит. Зубы даже чистит. Честное слово! Собственными глазами видел.
По-прежнему балагурил Вилька. И все же в голосе у него появилось что-то новое, хрипотца, что ли. И выходило не очень весело. Вообще оба моих друга изменились. Вроде бы постарели. Но это, возможно, потому, что вид у них действительно заставлял желать лучшего. Ребята толковали со мной о разных пустяках, спрашивали — сильно ли шумит в ушах, а о Павке ни слова. Я понял — почему, и сердце мое сжала невыплаканная боль. Лишь однажды мы заговорили о нем, и то — так, не называя по имени.
Я подивился, почему Вилька, раздобывший себе ручной пулемет Дегтярева, тащит еще и винтовку. Вилька ответил:
— Не пропадать же добру. Теперь этих вещичек (он похлопал по «Дегтяреву» ладонью) дополна. Солидный запасец. Позаботились о нас гансы…
Вилька замолчал, судорожно дернул щекой. Глеб чертыхнулся, перебросив с плеча на плечо мешок с запасными дисками для «Дегтярева», перевел разговор на другую тему — стал удивляться странностям Ткачука, бойца оторванным ухом.
— Понимаешь, Юрка, только-только перестало кровоточить — размотал бинты. Солнечные лучи, — говорит, — лучшее лекарство, вмиг все заживет.
— И заживет, — буркнул Ткачук.
— Вот, слышишь? — подхватил Глеб. — А на инфекцию ему наплевать. Понимаешь, Юрка?
Я все понимал. Вилька и Глеб не говорили о нашем друге, но они думали о нем, жили им. Павка как бы растворился в нас троих, помогал, советовал, учил.
Наша колонна пылила по прифронтовой дороге. Навстречу катили замызганные, грузовики. В них сидели печальные женщины и дети с окаменевшими личиками. Громыхали телеги, они везли всякую всячину — мешки с мукой, жмых, бочки, комоды, сваленные в кучу мужские костюмы, галоши и рулоны мануфактуры. Возницы, шагалшие рядом с телегами, спрашивали у нас курева, а мы у них — насчет фашистов. Угостить мы не могли — не было. Возницы вздыхали, вросая на ходу:
— От лихе… А що до нимцив, туточки воны, — и тыкали себе за спину кнутовищами.
Издалека донеслись раскаты грома. Но небо было чистое, безоблачное.
— Пушки! — словно бы обрадовавшись, громко сказал Ткачук.
— Умные речи приятно слушать, — Вилька хихикнул. — Поразительная осведомленность.
— Сам ты умный, — незлобиво огрызнулся Ткачук. Зевнув, проговорил печально — Ох, хлопцы, як же мы без нашего старшины, а?
Мы промолчали. Ткачук больше не спрашивал. Солнце пекло немилосердно. На зубах скрипело, пот щипал глаза. Отчаянно хотелось пить, броситься на траву, отдышаться, но колонна, подгоняемая командой: «Шире шаг», упрямо топтала дорожную пыль.
На развилке свернули влево и увидели в, лощине нечто вроде огромного табора. Бойцы, разбившись на кучки, лежали, сидели, чистили оружие. Чего тут только не было! Гусеничный трактор, походные кухни, крытые военторговские грузовики, санитарные повозки — все вперемешку.
— Ничего себе пикничок, — усмехнулся Вилька.
— Брось, — цыкнул на него Глеб. — Нашел время… И в самом деле! Лица у людей, измученные, мрачные.
Они, по всему видать, успели хлебнуть горя — пехотинцы, связисты, танкисты, летчики — из разбитых частей.
Все же и среди них нашлись балагуры. Завидев нашу колонну, маленький вёрткий боец вскочил с травы, отвесил земной поклон, крикнул задорно:
— Гля, братцы! А еще говорят — резервов нэма. Какая силища прет! Мощное подкрепление. Держись теперь, Гитлеряка!
Раздался смех. Вилька не остался в долгу, ответил:
— Не ори, все равно к себе не возьмем — фигура у тебя хлипкая, может привести в уныние всю часть.
На этот раз осмеяли маленького бойца. Тем временем к нашей колонне подкатила «эмка», в пулевых пробоинах, с оторванной дверцей, — так что водитель был виден, как на ладони; из нее выскочил лейтенант и, придерживая рукой полевую сумку, подбежал к нашему капитану, откозырял. Послышалась команда: «Приставить ногу». Капитан и лейтенант о чем-то поговорили. А затем нас подвели к старому дубу — головастому, солидному. Возле него Толпилось много народу, особенно старших командиров, и стоял невесть откуда взявшийся рояль.
Роялем пользовались как столом. На нем ели, писали, старичок в нижней рубахе, седой и печальный, приладив на пюпитре зеркальце, торопливо брился. Кончив скоблить щеки, старичок натянул гимнастерку и превратился в генерал-майора с двумя звездами в петлицах.
Мы ахнули. Вот так старичок!
Капитан скомандовал: «Вольно. Разойдись!», но тут же предупредил, чтобы никто никуда не уходил. Мы повалились на жухлую, истоптанную траву. Вилька исчез и вскоре притащил в жестяном бидоне тепловатую воду.
Рядом, составив винтовки в козлы, расположились незнакомые бойцы — добрые ребята, как оказалось. Бойцы просто и буднично рассказывали про немцев: «Ну сущая саранча», объяснили, где здесь можно раздобыть поесть.
Немного погодя мы узнали, что у рояля, под дубом, начальство формирует из остатков подразделений сводные части, которые скоро бросят в бой, чтобы помочь сражающимся под Уманью войскам.
Прибытию нашей колонны командиры, распоряжавшиеся возле рояля, очень обрадовались. Особенно — нашим пулеметам и другому вооружению. Из-за «Дегтяревых» нас не сделали ротой, а наоборот, рассовали по ротам. Не прошло и часу, как Глеб, Вилька и я превратились в бойцов второго отделения, первого взвода, третьей роты сводного батальона.
Интересное оказалось у нас отделение. Кроме нас троих и одноухого Ткачука — два «безлошадных» тан-, киста в видавших виды комбинезонах, связист с немецким автоматом на шее, два артиллериста и летчик в кожаной куртке. Летчику, поскольку он старший лейтенант, хотели сперва дать взвод, но из этого ничего не вышло. Летчик скрипел зубами, бычился и все требовал отправить его рядовым. Бойцы потихоньку говорили, что он немного не в себе — его эскадрилью будто бы фашисты сожгли прямо на аэродроме, а остатки посекли в воздухе, — поэтому-то он и в затмении.
