Олег Сидельников - Пора летних каникул
Бойцы погоревали-погоревали… и занялись своими делами: кто от нечего делать наводил глянец на сапоги, кто, вынув из отворота пилотки иголку с ниткой, подгонял подворотничок, лопоухий возился с пулеметным диском — смахивал воображаемые пылинки, боец с безбородым бабьим лицом, несмотря на то, что теплушку качало, засел за письмо,
Старшина оказался золотым человеком. Увидев, что мы приуныли, он положил Павке на плечо руку:
— Чего скисли? Держите хвост морковкой. — Помолчал, сказал доверительно — А с комвзводом неладно получилось… И вот такусенький осколочек, — он показал кончик мизинца, — в висок… Хороший был человек… Остановка была — схоронили его на рассвете.
— Жалко, товарищ старшина, — выдавил из себя Павка… Ему надо было что-то сказать — старшина все еще держал руку на его плече.
— Очень жалко. Но что делать? Война… Ничего, отольются им наши слезы. Дай только до фронта дорваться! Уж мы им за нашего лейтенанта врежем. Точно.
— Еще как врежем! — Павка смотрел на старшину влюбленными глазами. — Затем и на фронт хотим. А оружие… вы не думайте, товарищ старшина, в первом же бою… честное комсомольское.
— Подучить бы вас.
— Вы не думайте, товарищ старшина, — торопился Павка, — мы и винтовку, и пулемет знаем. Стрелять, правда, не пришлось… Переползать умеем… А в военкомате тянут и тянут «до особого распоряжения». От зажигалок объекты охранять имеем право, землю копать имеем право. А воевать дядя за нас будет? Смешно, честное слово.
— Шустрые вы ребята, как я погляжу. — Старшина одобрительно качнул своим светлым «ежиком».
Тут впервые за все утро дал о себе знать Глеб.
— О чем разговор? — объявил он. — Раз человек имеет паспорт, значит, он гражданин Советского Союза. А кто такой гражданин? Человек, имеющий право на труд, на отдых…
— … и обеспечение в старости, — добавил Вилька.
— Иди ты со своей старостью! Гражданин имеет право и обязан защищать Родину. Это и дураку ясно. — Глеб полез в карман, демонстративно вытащил «Знак Почета», не спеша привинтил его к гимнастерке. — Вот, — вновь обратился он к старшине, — даже на ордена имеем право… Не сомневайтесь, не «липа»… Можете взглянуть на орденскую книжечку.
Старшина посмотрел на флегматичного Глеба с уважением.
— Орденоносец! Чудеса. Оно и в самом деле — гражданин, коли с паспортом. Как там у Маяковского? Читайте, завидуйте, я — гражданин… советский, стало быть.
За открытой дверью теплушки, с деревянной перекладиной, чтоб никто не выпал на ходу, пробегали деревеньки, поля с золотистыми скирдами, речки, перелески. Эшелон мчался во весь дух — телеграфные столбы так и мелькали.
Ко мне подошел лопоухий и, словно допрос снимал, выложил:
— А ты пробувал, хлопче, вареники, яки мама моя стряпает?.. Ну чего очи уставил? Не пробувал? Ось заковыка! Я бы угостил, щоб ты знал. Вкусные вареники, положишь в рот — язык сглотнешь. Не, веришь?
Мне пришло на ум, что лопоухий рехнулся. Но боец оказался вовсе не психом, а мрачноватым юмористом. Фокус с мамиными варениками ему понадобился неспроста.
— Жаль, жаль, — вздыхал лопоухий. — Были б у меня в торбе мамины вареники, я вот що бы сробив. — Хитрец вежливо, но настойчиво взял из рук оторопевшего Глеба рюкзак, развязал его и, под веселый гогот бойцов, продолжал — Вот они, вареники, где ж они, не разумию… Куда их маты сховала? Зараз вы, хлопчики, отведаете вареников. Я добрый! — Приватом лопоухий вынимал наши запасы, заново пополненные после набега Жука, и удивлялся — Нема вареников!.. Ох, мамо, мамо! Все перепутала, старенька стала. Вместо, вареников… А що хлопцы?.. Бис с ними, с варениками! Сгущенка тоже сойдет, а? И вершкове печиво — продукт гарный. Кушайте, громадяне, варения. А вареники… Це все одночи варения, чи вареники.
Кто бы мог подумать, что лопоухий свой парень? Бойцы хохотали до слез и выразительно поглядывали на банки и коробки. Они не прочь были подзакусить.
Старшина, смеявшийся вместе со всеми, решил, наконец, навести порядок.
— Ткачук, — приказал он лопоухому остряку, — положи харч на место. Вот приедем до станции, там тебе начпрод вареников сухим пайком отвалит. Потерпи до Знаменки.
Вилька вскочил, засуетился.
— Товарищ старшина… Зачем терпеть? У нас всего вдоволь. И мясные консервы, и шпроты… сухари сладкие. На весь взвод хватит. Угощайтесь, товарищи! Без стеснения. Ведь свой люди.
Бойцы одобрительно зашумели.
— Ну что ж, — старшина поскреб темя, — коли угощаете…
— Конечно.
— Пожалуйста! — Глеб и Вилька чуть ли не из кожи лезли.
А я; к великому своему стыду, вдобавок заныл, как первоклашка, умоляющий учительницу исправить «неуд».
— Това-арищ старшина… Ну прошу-у вас!
Аппетит у бойцов оказался поразительный. Не прошло и десяти минут, а от наших припасов остались лишь пустые жестянки и обертки из-под печенья, теплушка, нежно похрустывала сладкими сухариками. Бойцы благодушествовали, дымили цигарками, предавались воспоминаниям. Они приняли нас в свою семью. Вилька торжествовал.
— Учитесь, синьоры. Учитесь и помните великую истину: путь к сердцу солдата лежит через его желудок.
Мы, четверо, облокотившись на деревянное периль-це, отгораживающее дверной проем, взволнованные и счастливые, разглядывали неправдоподобную расписную даль. Вот хуторок, сошедший с картины лубочного художника: краски яркие, контрастные, все выписано добротно, с нажимом… Озерцо, сработанное из осколка зеркала; на луг пошла «парижская зелень», золотые скирды…
На какое-то время я забыл обо всем грустном — о войне, прощании с родителями, гибели Ермилыча и неизвестного лейтенанта. Казалось, мы едем на экскурсию.
Остановится поезд — выскочим в поле, с шумом и треском, по-медвежьи вломимся в лес, разведем костер…
— Сволочи!
Я вздрогнул. Глеб и Вилька недоуменно посмотрели на Павку.
— Сволочи, — повторил Павка. — Ах, сволочи!
Мы поняли Павку. Этот неугомонный парень вернул нас к жизни. Стало стыдно и немножко досадно.
— Слушай, Павка, — сощурился Вилька, — открой нам страшную тайну: отчего ты такой блаженный? Все у нас хорошо, едем, любуемся высококвалифицированными пейзажами, а ты знай свою волынку тянешь. Ну зачем ты нам без конца пропагандистские вливания вкатываешь? Это глупо! Думаешь, и без тебя не понимаем: вот, мол, придут фашисты, разорят города-и села… Так ведь?.. Хороший ты парень, одна беда — шибко идейный. Так и подмывает повесить тебе на грудь табличку с надписью: «Павка — абсолютно идейный человек. Бесплатное отпущение грехов, воодушевление и энтузиазм гарантируются».
Павка побледнел, рыжеватые его волосы развевались на ветру, как живые.
— Фигляр! — выдохнул Павка с дрожью в голосе. — Одесский дурачок, любимец скупщиков краденого.
Никогда мне не приходилось видеть Павку таким рассерженным. И Вилька разошелся. Шальные глаза его стали опасно ласковы, голос вкрадчив. Вилька не решался затевать в вагоне драку и решил дать бой «втихую».
— Одесский фигляр? — он усмехнулся, (показав золотой клык. — Любимец скупщиков краденого?
— Будет вам, — попытался утихомирить друзей Глеб. — Детишки…
— Парламентеров просят не размахивать белыми флагами, — Вилька поиграл глазами. — Так, значит, насчет скупщиков краденого… Вы, гражданин Корчнов, судите поспешно. Среди малинщиков есть и благородные скупщики. Принеси им краденое — такой шухер поднимут! Почище концерта Мендельсона для скрипки с оркестром. Они, видите ли, уважают товар, который слямзен честно. Да, синьоры, честно. Не делайте круглых глаз, вы не мадонна с младенцем.
Гнев Павки поостыл, он уже с интересом, слушал, не обращая внимания на ехидные выпады Вильки.
— Должен сообщить, — продолжал Вилька, — что существует на свете категория преуспевающих типчиков, у которых ничего нельзя украсть. Вы удивлены, мой мальчик? Но ведь это истина в последней инстанции. Возьмите, к примеру, одесского артельщика Соломончика. Его невозможно обворовать — у него же всё ворованное. У Соломончика можно только позаимствовать. Так вот, упомянутые мною скупщики-оригиналы обожают, когда экспроприируют соломончиков. Ну как, по-вашему, разве Это с их стороны не благородно?
Павка уже улыбался. И этим он был хорош: отходчив, честен, не терпим к собственным слабостям.
— Слушай, Вилька, — он протянул руку, — давай мириться. Ну ляпнул я, не подумал. И вообще… с тобой, как с горбатым, заговоришь с ним о красоте — обижается; брякнешь, мол, «горбатого могила исправит» — в драку лезет. А если хочешь знать, ты меня больнее ударил.
— Табличкой с надписью?.. Ладно, так и быть — мир.
— Эх ты, пугало огородное! Стихийный материалист — вот кто ты. Никакой я не пропагандист. Просто человек…
— И очень хорошо, что просто, — согласился Вилька. — Скоро никаких агитаторов не будет. Вместо них — пилюли. Проглотил одну перед завтраком — все равно что лекцию о международном положении прослушал, другую перед обедом — о моральном облике молодого человека, а на сон грядущий — пилюля о любви, дружбе и товариществе.
