Иван Строд - В якутской тайге
— А что, товарищи, на дворе день или ночь?
В первые дни, пока были дрова, камелек часто протапливали. Это обогревало воздух и несколько освежало. Но скоро пришлось экономить дрова — топить один раз в сутки и класть в камелек не более шести — семи поленьев. В результате воздух в хотоне стал гнилым и спертым. А откроет санитар дверь, чтобы хоть немного проветрить, — раненые начинают беспокоиться:
— Холодно, товарищи.
Укрыть раненых потеплее было нечем. Лежим мы в темноте и сырости, голова как свинцом налита. От постоянной темноты стали болеть глаза.
Не было спасенья и от другого врага — миллионов вшей. Особенно тяжело страдали от них тяжелораненые. Там, где имелись раны, где запеклись кровь или гной, вши ползали целыми полчищами, копошились сплошной живой массой.
Клокочущий кашель простуженных людей, мучительные выкрики тяжелораненых, хриплые, тяжелые вздохи, бред и стенания усугубляли и без того скверное настроение, угнетающе действовали даже на здоровых.
Смерти никто не боялся. Боялись получить ранение и целыми днями лежать в темном хотоне, где физические страдания удесятерялись кошмарной обстановкой, невыносимым положением раненых.
В темном, насквозь пронизанном пулями хотоне черные крылья смерти закрыли солнце, воздух, свет. Но они не убили в бойцах оптимизма, навеянного революцией, не погасили жгучего стремления к борьбе с врагами, неугасимой веры в неизбежную победу. Вот почему не слышно жалоб и упреков, нет малодушия и отчаяния. Но в каждом углу этой черной ямы клокочет классовая ненависть, несутся проклятия врагам трудящихся, последним отщепенцам сибирской контрреволюции, прибывшим из Харбина.
Шумит вековая тайга. От одного к другому таежному жителю несутся вести. Они доходят до самого Якутска. А вести эти о том, что крепко держатся красные, не взять их Пепеляеву. Разве только голод одолеет упорство и сломит железную волю бойцов.
Мы знаем, что о нас уже известно всей республике, потому что якуты сохранили таежный обычай «кэпсе». Всякое важное событие или интересное известие первым узнавший о нем житель спешит передать соседу, хотя бы тот жил от него за пятьдесят, даже за сто верст. Узнает якут новость и тут же садится на коня, скачет чаще всего без дороги, напрямик. Время года, суток, состояние погоды — ничто не может служить ему препятствием.
Через два — три часа усиленной гонки он подъезжает к юрте соседа. Обитатели ее, заслышав лай собак, а затем лошадиный топот, высыпают из жилища встречать гостя. Они заранее знают, что у того имеется новость, иначе зачем ему так гнать своего коня.
А добровольный гонец не спеша слезает с взмыленной лошади, привязывает ее к столбу. Поздоровавшись, заходит в юрту, не торопясь начинает раздеваться. Хозяйка услужливо берет у него верхнюю одежду, шапку, шарф, рукавицы, развешивает все это, чтобы просохло.
Гость садится поближе к камельку, потирая озябшие руки, говорит:
— Ычча[5].
В камельке ярко горит огонь, трещат только что подложенные смолистые сухие дрова, стреляя горячими угольками.
Тут же у камелька, на колоде, хозяин ловкими ударами топора рубит куски мяса, кладет их на сковороду. Хозяйка, пододвинув ближе к огню пустой котел, деловито накладывает в него лед, то и дело глубоко затягиваясь табачным дымом из самодельной трубки. Малыш лет семи — восьми вертится около матери, протягивает к ней грязную ручонку и просит оставить покурить.
Народ в жилище прибывает. Из ближайших юрт послушать новости пришли и стар и млад. Они подходят к приезжему, здороваются и тоже молчат.
Чтобы поскорей узнать новости, гонца окружают особым вниманием и почетом. Его угощают листовым табаком, подают в трубку огонь из камелька. Хозяйка приглашает к шипящему самовару, на сковороде уже доспевает жареное мясо.
Таежный обычай выдержан. Выпив кружку чая и отведав дымящегося мяса, гость приступает к главной части своего визита — начинает рассказ о последних новостях.
Его внимательно слушают, попыхивают трубками, сплевывают на пол, покачивают головами и по ходу рассказа повторяют единственную фразу:
— Сеп-сеп[6].
Но вот все новости переданы. Теперь кто-нибудь из слушателей торопливо одевается, седлает коня и мчится дальше, чтобы все услышанное передать следующему соседу. Если же все лошади отпущены в тайгу, то, чтобы не терять времени на их поиски, нарочный отправляется пешком за тридцать — сорок и более верст.
Среди якутов и тунгусов есть замечательные ходоки. Были случаи, когда командир отряда посылал пакет из Нелькана в порт Аян. Тропа между этими пунктами плохая, болотистая, к тому же в пути предстояло перевалить Джугджурский хребет. Для того чтобы нарочный быстрее доставил пакет, на одной его стороне сургучной печатью приклеивали птичье перо. Это означало: «Лети, как птица, не задерживайся!» И действительно, пакет доставлялся с изумительной скоростью, хотя и не на крыльях, а пешком — при помощи так называемой «торбазной связи». Тот же нарочный доставлял из Аяна ответ на пятые сутки. А ведь от Нелькана до Аяна целых 240 верст!
Благодаря «кэпсе», этому старинному способу связи, обо всем, что происходит в тайге и имеет тот или иной интерес, очень быстро становится известно даже Якутску. Здесь новости поступают прежде всего на базар, а оттуда уже они становятся достоянием городского населения и жителей других районов.
Понятно, что в гражданскую войну новостей было особенно много. Иногда они имели военный характер и через базарную площадь проникали в наш штаб (я тогда служил в Якутске), доходили до командующего.
— Утка, базарное радио, — пренебрежительно говорили мы.
А потом диву давались. Получали срочное донесение, читали и видели, что добрая половина написанного уже передана «по базарному радио». Оказывается, связь «кэпсе» опередила нашего гонца.
Сегодня исполнилась неделя с момента прибытия отряда в Сасыл-сысы. Стрелка часов показывает девять. В окопах происходит смена цепи. Отдыхавшие в юрте красноармейцы по одному, по два выползают во двор, поэтому дверь открыта и мы видим, что на улице темно, значит, сейчас вечер.
В одном углу хотона слабо мерцает светильник дежурного фельдшера, испуская струйку копоти. В потухающих дрожащих отсветах камелька иногда зарождаются тени. Они то стоят на месте, то, вздрагивая, перебегают по полу, прыгают по лежащим раненым, сливаются в одну бесформенную массу. Из насквозь промерзших углов хотона выглядывает белая борода деда-мороза. Из углов особенно несет холодом, но из-за тесноты кому-то приходится волей-неволей занимать и углы хотона. Туда ложатся только такие раненые, которые могут передвигаться сами, без посторонней помощи. Долго оставаться в углу нельзя.
На дворе ясная лунная ночь. В морозном воздухе повисла легкая, прозрачная дымка. Длинные тени-мосты перекинулись через лощину. Природа, скованная стужей, укутанная в снежную мантию, погрузилась в глубокую, задумчивую спячку. Тихо у нас. Тихо и у белых. Изредка где-то треснет, точно выстрелит, промерзшее насквозь дерево, и опять тишина. И вдруг от черной стены тайги к окопам прилетел голос:
— Эй-е-е-й! Слу-у-шай… Кра-а-сные… Бра-а-тья, а бра-а-тья! Дава-а-йте поговорим!
— Го-во-ри… Слу-у-шаем. Что петь будете?
Эхо далеко вокруг разносит агитацию пепеляевцев:
— Слушай, братья! Из-за чего воюете? Кого защищаете? За что так упорно деретесь? Ведь все мы русские люди и одному богу молимся. У нас есть рабочие Ижевского, Воткинского заводов. Есть крестьяне Пензенской, Самарской и других губерний. Зачем нам убивать друг друга? Мы бьем только коммунистов и жидов. Идем освобождать русский народ. Сдавайтесь… Вам ничего не будет. Вместе пойдем спасать Россию…
Замолчали. Ждут ответа.
Из наших окопов кричат в тайгу:
— Мы воюем за Советскую власть, за власть трудящихся всего мира. Мы защищаем рабочих и крестьян от помещиков, буржуазии и генералов. С вами деремся потому, что вы, дураки, целуете руки своим хозяевам-буржуям, которые покупают вас за несколько золотых рублей и посылают против Советской власти спасать не Россию, а их фабрики, заводы, имения. Бросьте вы спасать помещиков, спасайте лучше свою шкуру, бросайте оружие и сдавайтесь. Советская власть простит вам ваши преступления…
Пепеляевцы недовольны таким исходом агитации. В воздухе повисла цветистая брань и угроза:
— Через два дня мы с вами разделаемся! Все вы там коммунисты, сволочи…
Переговоры прерваны. Начинают разговаривать винтовки и пулеметы.
Прошло еще два дня. Никаких перемен. В переговоры больше не вступали. За это время белые продвинули свои окопы ближе к нашим.
В хотоне бессменная ночь, а на дворе надвинулись сумерки. Короткие ружейные выстрелы, отрывистые, резкие постукивания пулеметов глухими отзвуками проникают сквозь стены в хотон и юрту. Чтобы хоть чем-нибудь заполнить время, начинаешь думать, но мысли обрываются, путаются и не могут ни на чем остановиться. В голове образуется какой-то хаос.
