Богдан Сушинский - Опаленные войной
Пропустив мимо себя повозку с двумя обозниками-румынами, усевшимися на ящиках с патронами (очевидно, он находился где-то на стыке румынской и немецкой частей), оберштурмфюрер метнулся к гнезду. Он уже исколол ноги об какие-то ежеподобные колючки, побил их о камни, однако все эти «неудобства» лишь сильнее взывали к мести.
Ему хотелось крикнуть «Встать!», однако в последнее мгновение сдержал себя, просто захватил пулеметчика за шиворот, оторвал от оружия, на какую-то долю секунды выставил перед собой и, поняв, что он пьян, изо всей силы врубился кулаком в подбородок. Пока солдат скатывался с холма, Штубер завладел его автоматом и сбежал вслед за ним.
— Встать, скотина!
— Пулеметчик стоял на коленях, испуганно подогнув руки, в позе замершего от страха суслика, и не в состоянии был ни подняться, ни что-либо проговорить.
— Я сказал, встать, пьяная свинья! Перед тобой оберштурмфюрер СС. — И, не дождавшись, пока солдат поднимется, ткнул стволом автомата под рассеченный — при свете луны Штубер заметил это — подбородок. — Ты же видел, что русские обстреливают кого-то, кто уходит от них вплавь!
На пулеметчика уже подействовало упоминание об СС, а еще, очевидно, то, что он понял: перед ним не русский. Только это и придало ему силы дрожащим голосом произнести:
— Да, господин офицер, видел…
— Ты видел, как тот человек взобрался на скалу?
— Так точно, заметил, господин оберштурмфюрер.
«Чин мой вспомнил! — изумился Штубер. — Значит, с ним еще не все потеряно».
— Но если его преследуют русские, если по нему палят из пулемета, автомата и винтовок… неужели нельзя догадаться, что это уходит свой?! Разведчик или диверсант. — Штубер отвел автомат, двумя пальцами захватил этого худенького глистообразного вояку за подбородок, приподнял, но, приняв на себя крепкий винно-чесночный выдох, брезгливо оттолкнул, саданув при этом голой пяткой в грудь.
— Извините, господин офицер. Я ведь не знал, что это были вы.
— Нет, это был Господь Бог. Это он шел к тебе по водам Иордана. А ты, мразь, стрелял в него из пулемета!
— Но ведь я…
— Встать! Представиться!
— Рядовой Кинхлихштайн.
Барон отчаянно покачал головой и сморщился так, словно одна из посланных этим кретином пуль все же угодила ему в живот.
— Это же надо придумать такую идиотскую фамилию! И разит как из помойного ведра. Где твой командир?
— Вон в том доме. Отсюда видна только крыша. Она в долине.
— Веди к нему.
— А пулемет?
— Я отвечаю за пулемет. Быстро к нему. Фамилия, звание взводного?
— Оберфельдфебель Гански. Офицеры тоже там.
— Так вот их-то я и жажду видеть.
Штубер понимал, что представать в таком «первородном» виде опасно, любой из случившихся ему по дороге вояк может пальнуть в него прежде, чем этот «полуутопленник» сумеет что-либо объяснить ему. И хотя автомат рядовому Кинхлихштайну он так и не вернул и готов был в ярости скосить любого, кто в его присутствии дернется, все же идти с сопровождающим «при мундире» было надежнее.
— Только не отдавайте меня под суд, — взмолился Кинхлихштайн.
— Я тебя никому не отдам. Сам судить буду. Не могу же я отказать себе в таком удовольствии!
22
Отливающий коричневатой чернотой дуба лик Скорбящей Богоматери создан был рукой настоящего мастера — это Орест определил сразу. Точнее даже не определил, поскольку в данном случае речь шла не о профессиональной оценке, а скорее почувствовал, осознал, проникся духом таланта. Собственно, «рука» не ремесленника, а истинного мастера, запечатленная в этом бесхозном, а потому всечеловеческом творении — единственное, что Орест Гордаш по-настоящему воспринимал сейчас, слушая наставления майора, отправляющего его вместе с десятком других солдат к какому-то окруженному и обреченному доту, а значит — на смерть.
Вместе с другими такими же обреченными он сидел на обочине пыльной дороги, по которой шли и шли израненные, увенчанные грязными бинтами остатки рот, батальонов и полков, и подобно всем прочим бойцам этой избранной майором и войной группы, пытался понять, почему «жребий судного дня», жребий войны пал именно на него.
Он смотрел вслед остаткам разбитых и деморализованных подразделений, которые смешивались с потоками испуганных, все на свете проклинающих беженцев, — и завидовал одним и другим. Все-таки они уходили от линии фронта, линии смерти, линии своей обреченности. Возможно, уже в ближайшей долине, за ближайшим подольским холмом, их тоже настигнет гибель, но пока что они преисполнены надежды в то, что ангелы-хранители спасли их от гибели.
Гордашу тоже хотелось подняться и уйти вместе с ними. Он не понимал, по какому праву этот невесть откуда взявшийся майор должен определять, что ему делать, куда идти, кого спасать, где именно и за кого умирать. В отличие от других солдат, которые уже были в подчинении этого офицера, Орест Гордаш оказался в группе избранных смертников совершенно случайно. И теперь все естество его справедливо бунтовало против того, что некий тщедушный майоришко должен был решать его судьбу. Он и в самом деле несколько раз порывался подняться и уйти, не обращая внимания ни на окрики, ни на угрозы майора. Но так ни разу не поднялся и не ушел.
А в группе смертников Гордаш и в самом деле оказался совершенно случайно. Это случилось так…
— Вы! Да-да, вы! — окрикнул Гордаша майор, с самого начала присматривавшийся к этому странному человеку в солдатском обмундировании, но без оружия, обреченно восседавшему у подножия огромного креста. — Подойдите ко мне.
Гордаш взглянул на два десятка солдат — все, что осталось от батальона, отдыхавшего на изрытом снарядами лугу по ту сторону дороги, — пожал плечами и долго, недовольно поднимался.
Странно, что майор не подзывает кого-либо из своих. И почему этих девятерых он отвел в сторону от остальных бойцов.
— Почему не представляетесь? Не слышу доклада.
— Гордаш я.
— Не Гордаш, а красноармеец Гордаш. Откуда здесь? Кто такой? Почему без оружия? Документы, — нервно зачастил комбат, когда Гордаш неспешно подошел к нему, неся зажатую в кулаке пилотку. Майор потерял много времени и теперь явно заторопился.
Орест коротко, не высказывая никакого опасения, объяснил ему, кто он и как оказался здесь. На сообщение о том, что он — беглый семинарист, майор вообще никак не отреагировал, семинаристами он не командует. А вот за топографистов «зацепился»:
— Какой еще «взвод топографистов», черт возьми?! — проворчал он, изображая крайнее изумление.
— Интересно, какие такие карты они собираются сочинять, когда все стерто с лица земли и превращено в пепелища?
— Карты нужны всегда, как молитвы. Без них человек не найдет дороги.
— Хватит, уже «нашли». Вон она, — кивнул майор на пылящуюся дорогу. — А что касается вас… Поступаете в мое распоряжение. И без лишних слов и молитв.
Так он оказался в батальоне этого майора, и теперь, уже выслушав его просьбу-приказ отогнать фрицев от какого-то дота, Орест с сожалением подумал о том, что речь идет не о доте, в котором оказалась Мария Кристич. А ведь надо было уговорить коменданта ее дота, чтобы зачислил его в свой гарнизон. Бойцы, «штыки», нужны теперь всем. Лейтенант тоже не отказался бы от еще одного, пусть даже случайно приблудшего «штыка».
Учуяв, что Гордаш вынашивает план побега из его доблестного батальона, майор подошел к нему еще раз, заглянул в «солдатскую справку» и, достав из кармана блокнотик, что-то переписал оттуда для себя.
— Вы поняли, что я зачислил вас в батальон?
— Но я не должен быть в вашем батальоне, — нутром учуял надвигающуюся опасность беглый семинарист.
— Отставить разговоры! В штрафбат захотел? Живо оформлю. Вам, — вновь перешел на официальный командирский тон, — надлежит идти вместе с группой старшего сержанта Резнюка на помощь гарнизону дота. Это приказ. Сидя у креста, вы все слышали, так что задача ясна.
— Что ж неясного, — ответил за него Резнюк, довольный тем, что теперь уже официально получил в подкрепление такого богатыря.
На бреющем полете над ними пронеслась тройка немецких истребителей, возвращавшихся из-за линии фронта на свой аэродром. Она прошлась по дороге лишь тремя пулеметными очередями, очевидно, последними остававшимися у нее боеприпасами. То, что это была чисто психологическая атака, Гордаш понял уже тогда, когда машины ушли за Днестр, но все равно оказался единственным на этом участке дороги, кто не бросился в кустарник или в лесок, не залег на лужке по ту сторону дороги, а спокойно оставался стоять там, где стоял.
— Значит, задача всем ясна, так я понял? — сконфуженно закончил комбат, поднимаясь с земли. Худощавое, небритое лицо его превратилось в пыльную маску, однако майор даже не протер его ладонью. А ведь лежать-то ему довелось буквально у ног Гордаша. — Выполнять!
