Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Доставалось из-за «дворянской» фамилии и моему брату Ивану, человеку несомненно способному, созданному для экстремальных ситуаций, недаром под Севастополем командовал минометной ротой, когда все офицеры погибли. Но в обычной жизни Иван был прям, резок, чудаковат и эксцентричен. Он мечтал служить в Севастополе, но оказался на Каспии, в Баку. Именно здесь его шуточки и проделки, наряду с фамилией, создали ему славу организатора контрреволюционного заговора с целью поднять восстание на каспийском флоте. «Пановщину» клеймила газета «Бакинский рабочий», призывая вырвать это явление среди моряков с корнем. Спасла Ивана малограмотность — первый признак пролетарского происхождения. Иван, кое-как посетивший два класса и один коридор церковно-приходской школы, писал чрезвычайно коряво, делая в каждом слове по две ошибки. Когда ему предъявили обвинение, то он восторженно выкрикнул: «О, придумали! Молодцы!» Именно это окончательно сразило бдительных чекистов. Перед ними был явно свой парень, несмотря на «дворянскую» фамилию.
Но попадались нам и настоящие дворяне — офицеры белой армии, осевшие в Чехословакии. Были и пленные русские офицеры, оставшиеся здесь еще со времен первой мировой войны. Один из таких офицеров, уж не знаю, из каковских, бывший поручик царской армии, а теперь человек лет пятидесяти и гражданин Чехословакии, встретился мне во время моей поездки по Брно.
Каждый из нас тащит тяжкий груз своей судьбы по дорогам, которые выбираем, идя вверх или срываясь под тяжестью обстоятельств. Этот человек, оказавшись за границами России, сделался офицером уже чехословацкой армии, командиром артиллерийской батареи. Почти двадцать лет он готовился к войне против немцев и не сделал даже выстрела. Он был женат на чешке, имел двух дочерей, одна из которых вышла замуж и сделала его дедом. Но он часто говорил по-русски и почти ничем не отличался по манерам и привычкам от наших земляков. Судя по его словам, когда мы тягались с немцами на Украине и под Сталинградом, не только дома держали за нас кулак. От наших неудач болели сердца у всех русских, живущих за границей. Неужели падет Россия, столетиями бывшая символом могущества и неисчерпаемых возможностей? Страна, принадлежностью к которой, странное дело, вопреки всему, было принято гордиться. Хорошо быть русским за границей, но не в самой России и не среди русских. В Париже жили дворяне, туда же устремлялись сынки и дочери нашей партийной номенклатуры. Даже правящий класс не мог обустроить в России жизнь, которую он считал достойной. После Сталинграда зарубежные русские опять возгордились нашей страной, а совсем недавно, когда через Брно проходила тысяча танков нашей гвардейской танковой армии, то бывший русский поручик стоял на улице, глядя на этот грандиозный парад и время от времени плакал от восхищения. Это были совсем не фанерные танки с дрынами вместо пушек, о чем твердил Геббельс. Это была, несомненно, могучая армия великой страны. Русские зарубежья могли снова гордиться Россией, но только русские, оставшиеся дома, знали, чего стоят эта армия и это могущество. Прежде всего, они стоили нам всем жесточайшей несвободы.
Вообще, удивительна славянская судьба. Там, где славяне создают мощное государство, как в России или Польше, они сразу попадают в неволю к соплеменникам, а стоит им жить свободными племенами, как славяне излучины Дуная или полабские славяне в X веке, как они сразу становятся добычей закованных в броню рыцарей или хищных степняков. Видимо, не хватает в самом характере славянина внутренней твердости, позволяющей быть сильным в условиях свободы, и генерировать эту силу из самого себя. Как будто создано славянство, как проводник этой силы, для чего оно должно группироваться, если хочет быть сильным в огромном государстве, управляемом деспотами. Эта историческая ловушка расставлена уже многие столетия. И выбор невелик: свои господа или чужие. Наступит ли в грядущем столетии время, когда самый многочисленный этнос Европы перейдет в новое качество и начнет служить не только передатчиком, но и генератором жизненной стойкости и силы? Интересно было бы увидеть.
Мы попрощались с бравым поручиком, остающимся в комфортабельном зарубежье, и начали собираться туда, где судьба России всегда складывалась хуже всего — домой, на Родину.
Итак, наступил момент погрузки. На платформах выстроились специальные машины, забитые имуществом и барахлом. Здесь же сверкали разноцветные автомобильные трофеи. Несколько товарных вагонов до самой крыши были загружены сахаром, мукой, оконным стеклом, об отсутствии которого в Союзе нас предупреждали, мебелью, листовым железом, посудой и стеклом в огромных ящиках, новыми стиральными корытами, тюками с одеждой с надписью, кому именно принадлежит этот тюк, и многим, многим другим. Я вез перины, подушки, которые купил у чехов. Можно улыбнуться. Но следует представить, насколько военные усилия истощили и без того бедную страну. Об этом много написано, но я не стану повторяться.
А мы были молоды и хотели жить. Эшелон тронулся потихоньку: через Чехословакию, Венгрию, Румынию под охраной наших автоматчиков, полковых девушек и солдат, неплохо устроившихся среди мебели, а я отправился сообщать «папе» и «маме» радостную новость о своем окончательном отъезде. Все эти дни «папа» и «мама» ходили в хорошем настроении. Надо отдать им должное: они провожали меня по-славянски. «Мама» сварила несколько банок великолепного абрикосового варенья и дала мне три банки с широким горлышком для моей жены — трех, двух и однолитровую. «Мама» готовила абрикосовое варенье на жаровне, постепенно накаляя на малом огне, перемешивая абрикосы с удаленными косточками деревянной лопаткой. В день перед моим отлетом на нашу половину пришли «папа» и «мама». «Мама» принесла большой поднос, сплетенный из лозы, на котором в центре стояла бутылка красного вина литра на два, обставленная кренделями с запеченным в середине яйцом, на которых лежали две палки сухой колбасы с пучком ароматных трав в середине и килограмма два копченых свиных ребрышек. Все это добро, как я понял, было из стратегических резервов «мамы» и «папы», которое они не очень-то показывали в обыденной жизни. «Ты еще не пил такого вина», — сказал «папа» и предложил мне взять с собой живого поросенка — свиноматка хозяев, месяца два, как опоросилась, и великолепные молочные поросята были уже килограммов по восемь весом. Поросенка в кабину истребителя не возьмешь, и я отказался. Мои проводы смахивали на кубанские традиции, но помятуя, что я в Моравии, благоразумно опустил руку в карман и достал кроны. «Мама» не стала отказываться. Я вообще не помню случая, чтобы она отказалась от денег. Мне эти кроны уже были ни к чему, завтра в полет, и я, не считая, отдал довольно плотный бумажный сверток «маме». Как я понял, она была своеобразным атаманом у женщин нашей улицы. Когда мне потребовались подушки и перины, стоило ей обойти соседок, и со всех сторон понесли постельные принадлежности, набитые великолепным пухом моравских гусей, для которых бедняг обдирают еще живыми. Один гусь, как объясняли мне хозяйки, дает до тридцати граммов пуха. Я нюхал подушки, вручал 15 крон и складывал их в большой мешок.
Ординарец Сашка ехал поездом, шофер Ерышев был при машине, а мне сам Бог велел садиться снова в кабину истребителя.
Серым деньком начала сентября «ЯК-3», застоявшиеся без полетов, рванули под самую кромку облаков, и мы грозным строем пошли на север к Кракову, где должны были дозаправиться. Аэродром возле древней столицы Польши стационарный и очень хорошо оборудованный немцами, с бетонными полосами и рулежными дорожками, служил тогда огромным перевалочным пунктом для нашей авиации. Не стану описывать красоты готического Кракова, как лес стояли шпили костелов, украшенные каменной резьбой. Как близко исторические корни наших народов. Краков всего за несколько сотен километров от Карпат, где арабские историки еще в пятом веке нашей эры впервые упомянули о славянах, земли которых традиционно входили в Киевскую Русь. Но как далеко успели мы уже разойтись за минувшие столетия! Польша попала в орбиту влияния Запада, а Россия, наследница Киевской Руси, все еще ориентировалась на уже не существующий Константинополь, да оглядывалась на свой колоссальный азиатский тыл. Поджарые, бодрые ксендзы были так не похожи на наших неповоротливых бородатых батюшек. Впрочем, это дело вкуса.
Краковский аэродром охраняла рота наших автоматчиков и нам, летчикам, настоятельно не рекомендовали выходить в город, где действуют бандеровцы и профашистские элементы. Думаю, что бандеровцев в Кракове не было, просто это название стало нарицательным для всех действующих против нас партизан. Скорее всего, речь шла об отрядах Армии Краевой, действующей от имени эмигрантского польского правительства, против наших ставленников — Берута и прочих. Польша окончательно отказывалась считать нас освободителями и особенно после того, как мы грубо полезли в ее внутренние дела. Пролей мы за них еще хоть океан крови, но: как бы они еще добрались до Германии — совершенно резонно рассуждали поляки. Ночью вокруг аэродрома началась бешеная стрельба, били автоматы и тяжелые пулеметы, рвались гранаты. Наутро рота охраны принесла трупы двух молодых поляков, участвовавших в ночном нападении на наш аэродром, где к тому времени скопилось около трехсот самолетов. Нашей авиации над краковским аэродромом было, что воронья. Всю ночь мы не спали. Под аккомпанемент стрельбы сидели одетыми в приаэродромной гостинице, приготовив оружие. К нам со Смоляковым в комнату на втором этаже поднялся перепуганный Гейба. Действительно, на первый этаж ворваться или забросить гранату было проще. Словом, в освобожденной нами Польше завязались непростые узлы, и мы взлетели с краковского аэродрома не без чувства облегчения. Дозаправившись на аэродроме возле Львова, мы взяли курс на Бельцы, где переночевали. Мы были дома, на территории Союза. Наш дом предстал нам в мрачном обличье: все разбито, разорено и никто ничем не занимается. Страна напоминала бегуна, бегущего уже давно из последних сил и просто рухнувшего на землю от безмерного напряжения. Казалось, все материальные и духовные силы народа исчерпаны на десятки лет вперед. Но нужно было жить дальше. Впрочем в Бельцах мы еще чувствовали себя в чем-то как за границей, а в то же время, привыкнув жить за границей, мы постепенно стали считать и заграничные страны своим домом. Понятия границ и суверенитетов были очень условными.
