Николай Внуков - Когда гремели пушки
— Одного перехода не дошагал до победы солдат. Судьба!
Судьба, да! Лихая, военная. Не очень баловала она и Сергея за это время. Четыре раза был ранен разведчик, по разу на год. Эта вот последняя — пятая рана. Но она уже и не в счет вроде. Не придется теперь после госпитальной тишины и чистой постели снова обживать прокопченную землянку и сырой блиндаж, ползти, зарываясь в снег или по горло в болоте, во вражеский тыл. И сторожиться врага будет не надо, и врукопашную с ним сходиться, и пули беречься… Мир! Вот он уже, к последним залпам прислушивается. Отгремит самый последний, и он войдет…
Стоявший у окна угрюмый, с землистым лицом пожилой солдат, раненный в руку, сказал вдруг зло и возмущенно:
— Додумались!
Он сплюнул и отошел от окна. Младший лейтенант, из саперов, что сидел на полу, прислонившись к стене, приподнял голову.
— Что там?
— Ничего! — огрызнулся солдат. — Славяне вон воюют еще! — Он кивнул в сторону, откуда доносилась чуть слышная уже стрельба. — Русский Иван из немецких рук смерть принимает, а интенданты наши тем временем кухню выкатили и фрицевых жен с выродками русской кашей потчуют. — Он кивнул в угол, где было свалено оружие раненых. — Гранату бы в эту кучу, а не каши им!
— А смог бы? — спросил младший лейтенант, подтягивая уложенную в шины ногу и кривясь от боли.
— Чего смог бы? — не понял тот.
— А так вот, взять гранату и — в женщин с детьми ее?
— Но кормить-то их за что? — уклонился угрюмый от прямого ответа.
— Ну да, — не оставил его в покое офицер, — по-твоему, выходит, что воевать с детьми вроде и неловко, а пожевывать от целого куска и смотреть равнодушно, как они с голоду мрут — это можно. Как те же фашисты под Ленинградом…
— Ты Ленинграда не касайся, младший лейтенант, — насупил брови солдат. — У меня там мать и сестра были… Были, — еще раз подчеркнул он.
Младший лейтенант долго молчал, опустив голову, потом спросил:
— Из питерских, выходит?
— С Васильевского.
— Земляк, значит, — вздохнул младший лейтенант. — Только я с Выборгской, возле Финляндского вокзала жил. Жена и сын у меня там оставались. До сих пор ничего не знаю о них.
Солдат сказал не очень уверенно:
— Может, найдутся еще? Бывает…
Но младший лейтенант откликнулся, отвечая уже на свои какие-то мысли:
— Нет, земляк. Все равно не мог бы я так, как они…
Этот разговор снова настроил Сергея на грустный лад. Вот и у него тоже Машу замучили, где сын — неизвестно. Жив ли? Должен быть жив! И все это обязательно будет — и проводы Гришутки в первый класс, и жаворонок над лугом, и шепот камышиный…
Совсем рядом ударил орудийный выстрел и почти слившийся с ним треск разрыва. Все оцепенели. Что это? Откуда? Солдат, бывший на ногах, рванулся к окну и ахнул:
— Танк!
— Что городишь? Какой тут может быть танк? — Младший лейтенант уперся кулаками в пол, приподнялся немного, но, скрипнув зубами, опустился снова. — Что за танк? Куда бьет? — почти простонал он.
Тяжело заворочались остальные. Только один старшина-танкист лежал в глубоком беспамятстве. Лишь грудь его то вздымалась, то опускалась тяжелыми толчками.
— Пантера, — объяснил солдат. — Одна. Стоит… Нет, опять пошел вдоль улицы. Метров триста отсюда, не больше. — Он повернулся к остальным, лицо его было покрыто мертвенной бледностью. — По кухне ударил. Как же так? По своим же детям и женщинам, выходит… Наших-то там всего двое и те в поварских колпаках… Пьяный или сумасшедший, что ли?..
От волнения и гнева голос его прерывался, подбородок задрожал. Младший лейтенант закричал:
— Сестра, костыли! Костыли дайте!
Стремительно вошел врач.
— Никакой паники, товарищи! Никакой паники! Я вас очень прошу!
Младший лейтенант сказал спокойно, как говорят с маленьким:
— Успокойтесь, доктор. Успокойтесь и дайте мне, пожалуйста, костыли.
Врач очень удивился этому подчеркнуто спокойному тону, и, вероятно, именно от этого удивления с лица его исчезло испуганное выражение.
— А? Ну, да, — сказал он тихо. — Извините, я сейчас.
И снова исчез за дверью.
Сергей повернулся на здоровый бок и, странное дело, не почувствовал при этом движении боли. Медленно поднялся на ноги, подошел к окну. Танк медленно, словно на ощупь, то и дело останавливаясь, двигался по улице сюда, по направлению к перевязочному пункту. Вспышка — выстрел! Сноп пламени и поднятого взрывом щебня взлетел как раз там, где посредине улицы был оставлен прицеп — походная кухня. Возле нее распласталось несколько неподвижных тел, трупы людей, сраженных еще первым выстрелом.
Младший лейтенант, сам поднявшийся каким-то чудом, на одной ноге медленно подвигался в угол — с пятки на носок, с носка на пятку, с пятки на носок, с носка на пятку…
В комнату, толкая друг друга, протиснулись санитары с носилками, медсестра, врач.
— Товарищи, товарищи! — быстро и нервно заговорил старый уже хирург. — В доме есть выход во двор, на зады. Вас всех эвакуируют сейчас туда, внутрь квартала. Товарищи ходячие, прошу…
Грохот разрыва и треск обрушиваемых досок, падение чего-то тяжелого над головой, от чего по потолку зазмеилась трещина, звон разбитого стекла оглушили всех. Снаряд попал во второй этаж.
Наступившую сразу за тем тишину оборвал надрывный, сквозь рыдания, голос сестры:
— Как?! Как он смеет? Ведь там… красный крест!..
Сергей услышал за своей спиной какую-то возню и оглянулся. Добравшийся уже до угла младший лейтенант извлек из кучи вещмешков и оружия противотанковую гранату и искал к ней запал. Нашел! Сергей решительно подошел к офицеру, взял у него гранату из рук и потянулся за запалом. Младший лейтенант молча покачал головой.
— Я быстрее, — только и сказал Сергей, отбирая у младшего лейтенанта маленькую латунную трубку.
Ловко, привычным движением вогнав запал на место, он рванул одну раму окна, толкнул другую и оглянулся. Санитары выламывали дверь, ведущую внутрь дома, к запасному выходу. Сергей махнул рукой и перевалился через подоконник наружу, в палисадник. Упал. На какое-то мгновение сознание помутилось от дикой, невыносимой боли. Но она тут же опять ушла куда-то вглубь. Приподнялся. Встал. Пригнувшись, перебежал палисадник. От дворика соседнего дома его отделяла теперь высокая ограда. Ее он преодолевал со всей осторожностью, боясь, что во второй раз может потерять сознание надолго. Продвинулся еще вперед. Теперь он был почти напротив кухни.
Сергей выглянул из-за ограды. Танк все так же медленно полз вперед. От походной кухни его отделяло теперь шагов сто двадцать, не более. Огня танкисты больше не вели, но выстрел мог раздаться, конечно, в любое мгновение. Перехватить танк надо было как можно раньше. Сергей открыл калитку и одним рывком преодолел те два десятка метров, которые отделяли его от кухни. Из танка ударила запоздалая пулеметная очередь. Сергей упал и прижался к резиновому скату кухни.
— Ну, ближе же! Ближе! Быстрей, — шептали его побелевшие губы.
Повязка, наложенная на рану, сползла на живот, и он чувствовал, как его бок заливает горячая кровь.
— Ну! Ближе!.. Еще!.. Еще!.. Вот так… — нетерпеливо продолжал он и вдруг увидел глаза. Устремленные на него глаза, наполненные болью и ужасом.
Между Сергеем и приближающимся танком лежал мальчонка лет шести, неподвижный, но живой, раскинув маленькие худые руки, белокурый и бледный, как его длинные, чуть завивающиеся волосы.
Танк грохотал уже совсем рядом, но ребенок не поворачивал к нему головы, а все смотрел и смотрел на Сергея. «Жить! Жить! Жить!» — кричали его глаза.
Какая-то могучая сила оторвала Сергея от земли и толкнула вперед. Он швырнул гранату и упал, закрывая мальчонку своим телом…
…А где-то на Оке уже висели над лугами серебряные жаворонки и тихо шептали что-то прибрежные камыши.
Иван Демьянов
СОЛДАТСКАЯ ПОДУШКА
Рассказ
Светлой памяти матери — Марии Эрастовны Демьяновой
Врач сказал:
— У вас грипп и высокое давление. Подложите что-либо под подушку — она у вас маленькая. И поправляйтесь!..
Когда щелкнул запор двери, я стал поправлять подушку и между пуговиц первой наволочки, там, где чуть расходятся ее края, увидел уголок второй наволочки. Вторая была немного порвана, и в это «окошечко» выглядывал наперник — третья наволочка, в которой пух. Опершись на локоть, я засмотрелся на эти две внутренние наволочки. Одно воспоминание сменялось другим…
Самым свежим событиям — двенадцать лет! И все они связаны с двумя наволочками: с той, в которой перо, и со второй, которую сшила сама мама в последний год ее жизни.
Наволочка-наперник вся в цветах и напоминает луг, а луг — детство! Вторая — рыжеватая, цвета осенних листьев, — почему-то напомнила сентябрьские пушкинские парки. Может быть, потому, что второе воскресенье этого первого осеннего месяца в 1958 году было очень светлым и ласковым. И в пушкинские парки текли разноцветные «реки» отдыхающих!
