Ян Дрда - Однажды в мае
Из виллы быстро вышел офицер с крестом на шее — Пепик, конечно, не мог знать, что это сам Вейдингер, — приблизился к группе, задержавшей человека без шляпы, и грозным, визгливым голосом, режущим уши, крикнул задержанному что-то неразборчивое. Пепик запомнил только одно слово «desertieren»[13] — офицер повторил его трижды, — и оно все объяснило. Эти двое — блондин без шляпы и убитый, лежавший на тротуаре, — были, очевидно, танкистами, которые тайком переоделись в украденное штатское платье и, воспользовавшись темнотой, пытались дезертировать. Но часовой окликнул их, и дезертиров задержали. Для того, кого называли Гейнцем, все уже было кончено. Молодой лейтенант выстрелил в темноте из пистолета и уложил его на месте. Второй смотрел на Вейдингера безумными глазами и плаксивым голосом повторял:
— Ich will doch leben! Ich will doch leben![14]
Вейдингер достал тяжелый пистолет, парабеллум, и шагнул к человеку без шляпы. Казалось, все поняли, что сейчас произойдет. Только человек без шляпы, ослепленный несколькими фонариками, которые светили ему прямо в лицо, растерянно оглядывался по сторонам, словно искал чего-то.
Державшие его за руки отступили. Освободившись, он вдруг увидел дуло наведенного на него пистолета Вейдингера. Но ноги уже не держали дезертира. В свете фонариков Пепик видел даже, как дрожат необыкновенно светлые ресницы на покрасневших веках. Раздалось два выстрела. Тело мешком рухнуло к ногам Вейдингера, и тут кто-то, очевидно испуганный выстрелами, крикнул на верхнем конце улицы:
— Тревога!
Мигающие огоньки мгновенно рассеялись. Послышался топот. Один за другим бешено зажужжали стартеры. На танках вспыхивали прикрытые броней походные фары. Охваченные паникой фашисты своими танками могли натворить еще много зла. Тяжелый, удушливый смрад, вырываясь из выхлопных труб, пополз по земле.
Оберштурмбанфюрер Вейдингер дернул левой рукой свой Рыцарский крест, точно его душил шнурок на шее, и заметался по улице, не понимая, что случилось и кто поднял тревогу. Подбежав к ближайшему танку, он застучал пистолетом по броне:
— Идиоты! Погасить! Почему тревога? Кто поднял тревогу?
Пока выяснилось, что тревога поднята напрасно, Пепик сумел, хотя и дрожал от страха, насчитать на улице восемнадцать танков. Вейдингер подошел к вилле и заорал:
— Тихо! Погасить фары! Все командиры — ко мне! Gleich![15]
Он повернулся на каблуках и вошел в виллу.
Когда свет в машинах погас и из танков начали выскакивать танкисты, Пепик, воспользовавшись шумом, осмелел и перепрыгнул через последний заборчик под самые окна освещен-пой виллы. Сад раскинулся здесь по склону ниже уличного тротуара, который был почти на уровне головы Пепика. Когда кто-то открыл двери в вилле, оттуда на тротуар упала полоса света, и Пепик понял, что он очутился очень близко от входа в дом. Не будь частой сетки ограды, он мог бы дотянуться рукой до коротких сапог часового, который расхаживал по крыльцу. Тут дверь приоткрылась, и кто-то спросил осипшим, простуженным голосом:
— Klaus, hast du schon gegessen?[16]
Короткие сапоги часового нерешительно затоптались и затем устремились в дом. В эту минуту открылось окно на втором этаже и в темноте послышалось визгливое восклицание уже знакомого Пепику голоса:
— Aber das hat keinen Sinn, meine Herrn! Trojabrücke und Schluss![17]
Вслед за тем из окна вылетела маленькая звездочка и упала, сея мелкие искорки, на то место, где только что стоял часовой, который сейчас же выскочил с миской в руках и затоптал окурок.
Пепик увидел, как появились две пары офицерских сапог, и один из офицеров произнес:
— Trojabrücke — das ist einzige Möglichkeit![18]
Наблюдательный пункт Пепика был не только удобен, но и очень опасен. Пепик съежился, как мышонок. Наконец двери закрылись, сапоги исчезли в темноте, шарканье пары подошв, удаляющееся вверх по улице, стихло.
Около Пепика еле слышно звякнула миска — должно быть, часовой поставил ее на каменную ступеньку. И тут Пепик с ужасом почувствовал, что он совсем засыпает и силы покидают его. Он принялся что есть мочи щипать свою руку. Двери виллы приоткрылись еще раз. Сиплый голос тихо спросил:
— Also, was ist, Klaus? Willst du etwas trinken?
— Nein, danke. Hast du gehört? Trojabrücke!
— Ja, ja, verfluchte Trojabrücke![19]
Пепик с бьющимся сердцем прижимался к стене у самых ног эсэсовца.
«Если бы стать невидимкой! — подумал он и сжал кулаки. Показал бы я вам Тройский мост! У вас искры из глаз посыпались бы! Или была бы у меня граната, чтобы весь дом сразу взлетел на воздух!»
Но не было у Пепика ни чудесной шапки-невидимки, ни гранаты. Просто самый обыкновенный, к тому же голодный, продрогший до костей, безоружный паренек прятался в саду. Правда, голова Пепика работала четко. О словах «Тройский мост», которые он слышал трижды, он решил сообщить тому, кто его послал.
Пепик осторожно, как кошка, выбрался из своего убежища и через сады, перелезая один забор за другим, спустился вниз к Либени.
* * *В половине двенадцатого Пепик влетел в кабинет капитана Царды. Тот спал, положив голову на стол. Телефонный аппарат он подставил к самому уху, словно боясь, что не услышит звонка. Пепику было жаль будить Царду. Но через несколько секунд телефон зазвонил. Царда машинально, с закрытыми глазами, протянул к нему руку, прижал трубку к уху и сказал устало:
— Понимаю… понимаю…
Ему уже в третий раз сообщали, что через Либень двигаются две тысячи эсэсовцев. Он уснул бы снова, но Пепик громко кашлянул. Царда быстро поднял голову, стараясь стряхнуть с себя дремотную усталость. Увидев Пепика, он широко раскрыл глаза.
— Это ты, Гошек? — радостно воскликнул он. — А я-то думал… я думал…
— Телефона там не оказалось, вот я и приехал на лодке, — деловито сказал Пепик. — Отец искал меня?
— Искал, но я тебя не выдал, — усмехнулся Царда.
— Вот и хорошо! — сказал Пепик и подвинул стул к капитану. — Теперь я вам расскажу, что ожидает нас завтра утром.
НОЧЬ НАГОНЯЕТ УНЫНИЕ
Еще до наступления темноты защитники первой баррикады сменились. Сержант Марек с Галиной и своей командой, которая состояла по большей части из молодых парней, просидели здесь с полудня под перемежающимся дождем. Теперь все они отправились к пани Марешовой и в другие прибрежные домики переночевать.
Смену на баррикаде приняли Франта Испанец, угольщик Лойза Адам и еще восемь человек, которые дежурили здесь утром.
Ни для кого уже не было секретом, что над Рокоской стоят танки. Конечно, никто толком не знал, сколько их там. Если немцы рискнут и попробуют нанести танковый удар сегодня ночью, дело будет плохо. Поэтому Гошек был очень доволен, что угольщик и Испанец объединились, для этого не понадобилось даже его совета. Спокойная рассудительность воинственного Франты как нельзя лучше и надежнее дополняла необузданную иной раз силу Лойзы, способного увлечь за собой кого угодно.
Вдобавок к Франте тут же присоединился еще один компаньон. Когда бойцы садились в лодки, чтобы под защитой мостовых опор перебраться на другую сторону реки, лодка Франты чуть не перевернулась: в нее прыгнул с винтовкой за плечами толстый полицейский Вручен.
Он виновато улыбнулся и тотчас же взялся за весла. Греб он, надо отдать ему должное, так, будто всю жизнь провел на реке, и лодка щукой пролетела между устоями, обогнав остальные.
— Там, внизу, каких усачей, бывало, я лавливал! — вздохнул пан Бручек между двумя взмахами весел. — Да и голавли попадались, вкусные были, бестии! Там вода потеплее…
Во взгляде Франты мелькнула усмешка. Он не презирал ни маленькие житейские радости, ни пана Бручека. Но мысли его были не здесь, а в знаменитом городе Мадриде, в окопах на берегу реки Мансанарес. Он не удержался и тихо запел:
…Рог lа Casa de Campo, рог la Саsа de Campo,
Рог la Casa de Campo, mamita mia,
I el Manzanares, у ei Manzanares…[20]
За эти девять прошедших лет Франта ничего не забыл. Тогда, в тридцать шестом году, ноябрьской ночью, через мелкую реку вброд шли мавры в белых балахонах… И он, швейник из Праги, поливал из пулемета фигуры, которые неслись в белых развевающихся тряпках с быстротой ветра… Ра-та-та-та-та, ра-та-та-та-та!..
При этих воспоминаниях у Франты слегка закружилась голова. Девять лет беспрестанной борьбы, в течение которых его ни на минуту не покидало чувство, что близится неотвратимый час, когда коммунист должен сделать последнее, что он может, — умереть с честью. А он, Франта, наперекор всему еще жив и идет с винтовкой в бой! Вдруг он неожиданно запел во весь голос, напугав пана Бручека:
…quieren pasar los moros,
Quieren pasar los moros,
Quieren pasar los moros, mamita mia,
No pasa nadie! No pasa nadie![21]
Пан Бручек пыхтит, изо всех сил взмахивая веслами, и весело подмигивает:
