Аркадий Первенцев - Честь смолоду
– Что ж за птица? – спросил Кожанов.
– Не знаю, товарищ капитан. Как в сказке. Места, сами знаете, рельеф.
– Могу продолжить, – сказал Кожанов. – Отходим мы от Перекопа. Танки противника прорвались в степь, а мы отходим в порядке. Генерала Шувалова кто знает?
– Слышали про генерала Шувалова, – отозвались голоса.
– Так вот, отходили мы с генералом Шуваловым. Преградил отход хутор Заветный. Проскочили немцы вперед нас. Поступил приказ от генерала Шувалова: нашей части сделать обходное движение по степи, зайти с фланга и выбить противника с хутора. Удалось нам. Подошли на зорьке к хутору незаметно. У нас были, кроме стрелков, моряки, отходившие от Ишуня. Атаковали врага врасплох, захватили хутор. Три контратаки отбили. Мокрые по пояс речушку форсировали, не пивши, не евши, а гордые победой. Посылаем донесение генералу: «Заветный свободен!» Пошли войска через Заветный, полк за полком. Поступает нам новый приказ: «Прикрывать у Заветного отход. Дать возможность оторваться основным силам».
– Взяли хутор, выручили и еще прикрывать, – неодобрительно сказал Дульник.
– Приказ старшего командира должен выполняться свято, – сказал Кожанов. – Не успели мы оторваться сами. Отсекли нас. Начали бить в упор из пулеметов, а потом из пушек. Закуканили нас. Осталось нас четыреста человек. Командира батальона разорвало миной. Принял командование командир первой роты. Через пять минут его тоже наповал. Принял командование мой дружок капитан Осип Куприянов. Отошли мы к хутору, заняли круговую оборону. Ну, по-дружески, конечно, дал мне Куприянов сектор в сто восемьдесят градусов, а второй сектор – себе. Разделили мы поровну оставшихся бойцов. Раций нет, связи, как понимаете, лишены, пожаловаться некому. Послали связных пробиться, доложить. А пока, конечно, драться. За день десять контратак. Хутор не отдали. Приходилось ходить в атаку, Семилетов. Расстреливал немцев из автомата с тридцати-сорока метров.
Кожанов говорил серьезно, убежденно, даже зло. К рассказу капитана, вероятно, прислушивался и Лелюков, стоны его прекратились.
– Нервы были напряжены до крайности, – продолжал Кожанов, – поднимаешься в атаку не мускулом, а силой воли. Идешь в атаку, не трусишь. Кажется, гони на тебя танк или грузовик – не свернешь. Чугунным становишься, товарищи. Знаешь одно: ты должен итти, подниматься, подавать командирский пример. Видишь веер трассирующих пуль, уже знаешь – не столько убивают, сколько пугают. Бьют очередью, падаешь. Может быть, последний раз падаешь, может быть, последние шаги перед этим сделал в своей жизни. И главное – знаешь, когда упасть, когда подняться, инстинкт держит тебя. После атаки, когда вынимаешь из кармана табак и бумажку, руки трясутся, не скрутишь, а в душе рад. Душа рада, а нервы трясутся, не успокоились. Ты остался жив, жив, жив! И переживаешь все, что с тобой произошло, вникаешь в суть не до, не во время атаки, а после…
– Верно, – подтвердил Семилетов.
– А хочешь знать, как переживают люди, когда неизбежность? – спросил Кожанов. Его зрачки сверкнули в темноте.
– Продолжайте, Кожанов, – сказал лейтенант.
– А дальше стало ясно. Весь хутор не удержать. Велика площадь. Надо сжиматься в удобном месте. Отошли к реке, к ферме. Там кирпичные строения, высотка, обзор лучше. На хуторе же невмоготу. Подтянул противник крупнокалиберные, как ударит – восемь хат пробивает. Куприянов пересчитал людей, оружие, боеприпасы, говорит только мне: «Ну, Петя, доигрались. Но ничего, люди умирают-то всего один Раз». Гляжу на него, не верю глазам: улыбается мне, подмаргивает. Думаю – отработали шарики свое у Оськи Куприянова. Потрясен боем, бывает. А Куприянов нагнулся и постукивает по бочке, на которой сидит, рукояткой пистолета. Не понимаю его. Тогда он встал, подозвал к себе матроса Жоржа Марченко, – его на всю жизнь запомню, веселый такой, коком был на корабле, ему все нипочем: «Война войной, а кушать надо», – и приказывает ему: «Капитану Кожанову черпак за удачный день в своем секторе и всем его орлам по черпаку». Жорж весело. «Есть, товарищ капитан!» Оказался-то в бочке портвейн марки «три семерки». Выпили мы по черпаку портвейна, веселей стало, горло прочистилось. Бойцы тоже отведали, приободрялись. Вот тут-то и пришла боевая задача, Семилетов: «Обеспечить подъем духа, атаковать противника, остановить его и держать, насколько возможно, в неведении своих сил». Так приказал генерал Шувалов с нашим связным, который вернулся-таки обратно. Обещал Шувалов выручить, если сами не сумеем пробиться. Приказал держаться двадцать четыре часа. Не буду рассказывать, скучно, как мы держались эти двадцать четыре часа. Расскажу о том, как переживают отдельные люди, когда неизбежность. А то хотел про неизбежность, а завел оглоблями в скирду соломы… Возьму крепкую натуру – старшего лейтенанта пулеметчика Грязнова. Один принимал на себя гренадерскую часть. Расстрелял все патроны, поднялся во весь свой страшенный рост, ударил пулемет о камень и пошел к ферме, под огнем. Медленно шел, шаг не ускорил. Как начал одним темпом, ни разу не ускорил шага, удивительно. Ни одна пуля не тронула. Подошел к нам и сказал: «А что я должен был делать дальше? Патроны кончились, а прикладом драться не годится… никакого смысла».
– Молодец Грязнов, – похвалил издалека голос Лелюкова.
Кожанов поглядел в ту сторону, где лежал Лелюков.
– Знает, что ли, Грязнова? – спросил Семилетов.
– Может быть, – ответил Кожанов. – Все же из одной армии. Второй человек, в бою с ним и познакомились, бывший рыбак с Ак-Мечети. Степан Репетилов. Отваги беспримерной. На хуторе буквально впритык сходился с немцами, грудь с грудью. Бешеный был в бою человек, удивительный, я бы сказал. Будто у него сто жизней впереди. И вот уже на ферме подползает ко мне, плачет. Удивился я, спрашиваю: «Чего ты, Репетилов?» – «Разбили немцы винтовку, а другой нет». Смотрю, пуля попала в магазинную коробку и магазин не подает патроны. «А что у тебя с ногой, Степан?» Вижу, кровь залила все колено. «Не знаю», – отвечает Степан. А сам с винтовкой возится. Осмотрели колено, пуля попала в чашечку. И горюет Репетилов не потому, что чашечки, а потому, что винтовки лишился. – Кожанов снова закурил.
Над плоскогорьем появилось зарево. Вначале решили – луна, оказалось – пожар. В ущелье захохотала сова. Все, повернув головы, прислушались к ее отчаянному хохоту. Отдаленная канонада продолжалась.
– Еще был один, – продолжал Кожанов, – сержант Иван Криница. Ползает с разбитой лапой, кость торчит сквозь голенище, а он командует, сам с ручным пулеметом. И, представь себе, выжил. Вот что значит «обеспечить подъем духа»…
– А как потом? – спросил Семилетов.
– Выручил генерал, – ответил Кожанов, – ровно через двадцать четыре часа, тютелька в тютельку. Уже всю крышу на ферме сорвало, пули пролетали через стены, как сквозь решето, когда подполз ко мне и Куприянову Жорж-матрос и говорит: «Я кашу заварил рисовую, с салом, надо кушать, товарищи командиры. На том свете чорта с два такой кашей побалуют». Вышли, Семилетов, мало, а вышли. Не только у вас в Бакинском пехотном училище учили свято выполнять приказ своего командира.
– А немцев много побили? – спросил Дульник.
– Как и полагается в стойкой обороне, один к десяти.
– Считали?
– Бухгалтера с нами не было, – резко оборвал его Кожанов.
Дульник обиженно сказал мне:
– Почему мое естественное любопытство этот капитан расценивает как выпад?
– Вопрос был задан в обидной форме, – сказал Саша.
– Оказывается, ты не спишь, Саша, – сказал я.
– Не сплю, но стараюсь заснуть.
– Не спится?
– Устал до крайности, а мысли не дают покоя. У тебя так бывает, Лагунов?
– Последние три дня – да.
– Мозг становится какой-то горячий, – продолжал Саша, – расплавленный. И голова диктует «всему телу.
– В переводе на простую медицину – расшалились нервы, – оказал Дульник.
– Возможно, – тихо согласился Саша. – Только есть ли нервы в голове?
Ко мне подошла Ася, вполголоса меня окликнула и, когда я отозвался, нагнулась ко мне:
– Капитан просит вас к себе, товарищ Лагунов.
Я быстро поднялся, пошел за Асей.
– Ему лучше?
– В прежнем положении. Ему нужен стационарный режим. Серьезное ранение. Температура держится. Такой сильный человек стонет, бредит.
– Терял сознание?
– Нет.
Лелюков лежал на шинелях, спиной ко мне, на боку.
– Пришел Лагунов, – сказала ему Ася.
– Хорошо, – тихо отозвался он и, не поворачивая головы, позвал меня по фамилии.
Я опустился возле капитана на траву. Солдат, сидевший рядом, подвинулся в сторону.
– Я здесь, товарищ капитан.
– Имя-то твое как, Лагунов?
– Сергей.
Лелюков беззвучно рассмеялся. В темноте блеснули его глаза. Капитан смотрел на меня.
– Неужели Сергей Лагунов… Иванович?
– Иванович, товарищ капитан.
– А меня помнишь, Лагунов?
