Джеймс Джонс - Тонкая красная линия
— Ну, — осторожно заметил Файф, — я думаю, если ты пойдешь к Стейну и расскажешь ему, что чувствуешь, он устроит, что тебя переведут обратно. Старина Стейн знает, какой ты хороший солдат. Никто в этом не сомневался. А как раз теперь, когда он поведет роту в бой, и все такое прочее… Он, знаешь, относится к нам довольно тепло.
Уитт наклонился вперед, его обычно недоверчивые глаза потеплели, он жадно вслушивался в слова Файфа. Но когда тот замолчал, он выпрямился и снова нахмурился.
— Этого я не могу, — сказал он.
— Но почему?
— Потому что не могу. И ты знаешь.
— Честное слово, я думаю, что он возьмет тебя обратно, — отважился заметить Файф.
Лицо Уитта потемнело, в глазах сверкнули молнии:
— Возьмите меня обратно! Возьмите меня обратно! Меня никогда не заставят просить! Это их вина, а не моя! — Буря улеглась, утихла, но туча, мрачная и темная, осталась. — Нет, я не могу этого сделать. Я не стану просить.
Теперь Файф сердился и вместе с тем испытывал неловкость. Он знал за Уиттом способность доводить людей до такого состояния — конечно, не преднамеренно.
— Так вот, — начал Файф.
Уитт перебил его:
— Но знай, что я очень ценю, что ты стараешься мне помочь.
— Да?
— Правда, — подтвердил Уитт.
— Я знаю. — Файф всегда остерегался не соглашаться с Уиттом, боялся, что может привести его в бешенство. — Я просто хотел спросить: тебе очень хочется вернуться в роту?
— Ты знаешь сам.
— Что ж, единственный способ — пойти к Стейну и попросить…
— Ты знаешь, что я не могу.
— Да черт возьми, — закричал Файф, — ведь это единственный способ когда-нибудь вернуться в роту! Надо это понимать!
— Раз так, то я не вернусь! — крикнул в ответ Уитт.
Файф устал его уговаривать. Ведь они встретились в первый раз за несколько месяцев. К тому же он не мог забыть о своем столкновении с Уэлшем и о семи ушедших в рейд. Но прежде всего, он был просто раздражен.
— Тогда тебе придется остаться в стороне, так что ли? — хитро и вызывающе сказал он.
— Наверное, придется, — сердито ответил Уитт.
Файф упорно смотрел на него, а Уитт угрюмо уставился в землю, хрустя пальцами.
— Говорю тебе, это несправедливо. Несправедливо и нечестно, — сказал Уитт, подняв глаза. — Как ни глянь. Это не справедливость, а пиродия на справедливость.
— Пародия, — поправил Файф. Он знал, как тщательно следит Уитт за своими словами. — Па-ро-дия, — повторил он сердито, словно учил непослушного ребенка.
— Что-что? — Уитт недоверчиво смотрел на него.
— Я сказал, что это слово произносится так: па-ро-дия. — Так или иначе, у него оставался козырь. Он знал, что Уитт не станет его бить. Уитт не станет бить друга без предупреждения. Это против его кентуккских правил. Но, хотя он не ожидал, что его будут бить, Файф был изумлен реакцией на его слова.
Уитт смотрел на него, как будто видел его первый раз в жизни.
На его лице снова появилась грозовая туча с вспышками приближающихся электрических разрядов.
— Уходи! — зарычал он.
Теперь Файф в свою очередь спросил:
— Что-что?
— Говорят тебе, уходи! Оставь меня! Убирайся вон! Пошел вон отсюда!
— Я имею такое же право быть здесь, как и ты, — огрызнулся Файф, все еще изумленный.
Уитт не пошевелился, но это был зловещий признак.
— Файф, я никогда в жизни не бил друга, не сказав ему по-честному, что мы больше не друзья. И сейчас не хочу начинать. Но буду бить. Если ты сейчас же не уберешься, я выбью из тебя душу.
Файф попытался протестовать:
— Что это, черт возьми, за разговор? Что я тебе сделал?
— Говорю тебе, уходи. Не разговаривай. Мы больше не друзья. Если ты после этого попробуешь со мной заговорить, я тебя изобью.
Файф встал с бревна, все еще испуганный, ошеломленный, растерянный.
— Но послушай-ка, ради бога. Я только…
— Убирайся!
— Хорошо, я уйду. Я не устою против тебя в драке, и ты это знаешь, хоть я и выше тебя.
— Тяжело, но такова жизнь, — сказал Уитт. — Я сказал: уходи.
— Ухожу. Но ты спятил, честное слово. — Файф прошел несколько шагов. Он никак не мог решить, струсил он или нет, не будет ли более достойно мужчины вернуться, пусть даже за это ему достанется. Сделав еще несколько шагов, он остановился и обернулся. — Запомни: единственный способ вернуться в роту — тот, что я сказал.
— Убирайся!
Файф ушел. Он все еще не был уверен, струсил ли в этой ситуации или нет. Пожалуй, струсил. Он чувствовал себя виноватым, хотя не мог сказать, в чем именно. Он готов был признать, что Уитт прав и что он, Файф, совершил что-то ужасно низкое, дурное и оскорбительное для мужского достоинства Уитта. На полпути к палатке он еще раз остановился и посмотрел назад. Уитт все еще сидел на поваленном кокосовом дереве.
— Иди, иди! Убирайся!
Слова глухо донеслись до Файфа. Он пошел дальше. У входа в палатку канцелярии он еще раз обернулся. Уитт ушел.
Вот он потерял и второго друга, как и Белла, которого, должно быть, тоже чем-то обидел — он не знал, чем именно, но чувствовал себя виноватым. Из всех этих парней у него было два настоящих друга, размышлял Файф, а теперь он потерял обоих. И в такое время. Теперь остался только Уэлш. А это что-нибудь да значит, не правда ли?
Файф с грустью размышлял обо всем этом, об Уитте, стараясь представить себе, как еще могла кончиться их встреча, думал несколько дней, каждый день, вплоть до того самого дня, когда, сидя около палатки на баке для воды, взглянул через ветровое стекло на Стейна и шофера и понял, с чем они вернулись. Лишившийся друзей Файф смотрел, как они вылезают из машины и направляются к нему — уж конечно, не для того, чтобы сообщить ему что-то лично.
— Капрал Файф, — позвал Стейн. Сегодня он держался официально и проявлял кипучую деятельность. Это понятно, подумал Файф, раз такие новости.
— Да, сэр? — Файф старался, чтобы его голос звучал ровно и не дрожал.
— Через пять минут собрать здесь всех офицеров и взводных сержантов, кто не в наряде. Собрать всех. Никого не пропустите. Возьмите Бида. Пошлите его тоже. — Стейн помолчал и глубоко вздохнул: — Мы выступаем, Файф. Выступаем на передовую. Завтра в это время. Через двадцать четыре часа.
Позади него шофер резко кивнул Файфу головой, подтверждая это волнующее и, может быть, печальное сообщение.
Глава 3
На всем пути дороги, превратившиеся в реки жидкой грязи, были забиты застрявшими грузовиками, еще плавно двигавшимися в направлении фронта. Иногда две, три, четыре машины стояли вплотную одна за другой. Большинство были брошены, молчаливо сидели в грязи, дожидаясь, когда придут большие трактора и вытащат их. Иногда попадался грузовик, окруженный кучкой солдат, которые безуспешно пытались вытащить его, копошась по колено в черной жиже. Машины были нагружены перевязанными проволокой коробками с сухими пайками, баками для воды, ящиками с патронами, гранатами или минами. Очевидно, доставка предметов снабжения с помощью больших грузовиков терпела или уже потерпела неудачу.
Пешие пробирались по засохшим комьям грязи и кишащим москитами бугоркам вдоль обочин. Застрявшие грузовики их не заботили. Нагруженные полной выкладкой и дополнительными нагрудными патронташами, они не могли пробраться к машинам, даже если бы постарались. Каждая рота шла в нестройной длинной колонне по одному, то сгрудившись до того, что приходилось останавливаться, то растянувшись так, что отставшим приходилось догонять остальных бегом. Солдат изводили жестокое солнце, жара и влажность, обмундирование пропиталось потом — хоть выжимай, люди жадно глотали воздух, в котором, казалось, была одна только влага.
Это никак не походило на торжественный, всеобщий, праздничный парад. Насколько мог видеть глаз, по обе стороны дороги две линии нагруженных сверх меры, измученных жарой, одетых в зеленое солдат, спотыкаясь, пробирались по краям грязевой реки. Солдаты рабочих команд, отдыхая, не сводили глаз с дороги. Они выходили из палаток посмотреть, что делается, и стояли группами, беседуя, на опушках кокосовых рощ.
Изредка какой-нибудь зритель выкрикивал пехотинцам слова ободрения. Но если ему и отвечали, то лишь коротким взмахом руки, быстрым мрачным взглядом или натянутой улыбкой. Идущие сосредоточили все усилия на том, чтобы просто продолжать идти. Все мысли, не связанные с маршем, они держали при себе. После первого часа перехода даже эти потаенные мысли исчезли. Пехотинцы забыли, куда идут, все заслонила одна задача — продолжать идти, не выходя из строя, и добраться до места.
Не всем это удавалось. Постепенно с каждой стороны дороги стала образовываться еще одна своеобразная линия. Какой-нибудь солдат вдруг сворачивал в сторону, выходил из строя и садился или падал в обморок. Идущие сзади, сами выбившиеся из сил, оттаскивали его в сторону.
