Аркадий Бабченко - Война
Село Ачхой — Мартан война почти не затронула, лишь в некоторых домах прострелены ворота. Петляем по улицам. Из ворот, из окон, из дворов на нас смотрят горящие ненавистью глаза. Мужиков не видно. Только женщины, старики и дети. Они останавливаются и смотрят, как мы проезжаем мимо. Не дай Бог здесь сломаться.
Мы сидим, ощетинившись стволами. Любое движение — и мы откроем огонь; брошенный в нас камень или бутылка — и мы разнесем это село в клочья.
На улицах играют чеченята. Завидев нашу колонну, они вскидывают кулаки вверх и кричат: «Аллаху акбар!» Те, кто постарше, проводят по горлу большим пальцем.
В Ачхой — Мартане проезжаем блокпост, на котором служат чеченские милиционеры, воевавшие на нашей стороне. Это обычная бытовка. Она изрешечена пулями так, что на ней попросту нет живого места. Жить в этом вагончике невозможно, но они живут.
Перед блокпостом стоят два мента, один ранен, его рука висит на грязных бинтах. Они молча смотрят на нашу колонну. Все их вооружение — два автомата, больше у них ничего нет. Мы знаем, что их убьют, скорее всего, этой же ночью. И они тоже это знают. Мы предали их.
— Не бросайте нас, мужики, — говорит наконец один из них.
Мы отворачиваемся.
Колонна проходит, пыль оседает на их волосах и ресницах.
Они еще долго стоят у меня перед глазами, эти призраки на обочине дороги в Ачхой- Мартане.
Простите нас, парни.
Перед мостом останавливаемся. Здесь чечены устроили свой блокпост и не пускают нас дальше. «Чех» с зеленой повязкой на лбу чем–то недоволен, и у него с Котеночкиным завязывается спор.
— Расстрелять пидора, чего с ним разговаривать! — возмущается Осипов. — Совсем охре- нели, колонну не пропускают.
Я сижу на броне под башней и наблюдаю вправо. Наша колонна стоит на центральной площади. Сегодня суббота, базарный день, и здесь полно народу. У витрин разбитого универмага идет оживленная торговля, нохчи разложили сладости, консервы, воду.
Прямо передо мной на раскладном стульчике сидит молодой чеченец, он торгует сигаретами. «чех» смотрит мне в глаза, потом что–то говорит соседу и снова смотрит на меня. Они смеются.
— Чё смотришь, э? — «Чех» проводит пальцем по горлу и опять ржет.
Его товар разложен на большом столе, накрытом клеенкой, и под ним запросто можно спрятать автомат. Все люди на этой площади вооружены, мы знаем это, мы чувствуем их превосходство над нами, мы здесь как в ловушке, одно наше движение — и в колонну полетят трассера; в каждом окне сейчас есть глаза, в каждом окне — ствол.
Чечен все смотрит на меня и смеется. Смотрит так, будто уже убил меня и я его трофей, он не видит меня живого, а видит только мою отрезанную голову.
Я поднимаю автомат и направляю ему в лоб. Чечену тоже становится страшно, но он не перестает улыбаться. Почему он не отвернется? Зачем смотрит на меня? Я снимаю автомат с предохранителя и кладу палец на спуск. Чечен не отворачивается, в его глазах страх и вызов.
Колонна трогается. Мы проезжаем через мост, на котором стоят «чехи», у ног одного из них лежит ящик гранат. Это наша взятка за проезд.
Если б мы простояли еще несколько секунд, я бы убил этого «чеха». Тогда нашу колонну сожгли бы.
«Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя…»
Мы не знаем, за что воюем. У нас нет цели, нет нравственного, внутреннего оправдания. Нас отправляют умирать и убивать неизвестно за что, нам просто не повезло — выпало родиться восемнадцать лет назад, чтобы подрасти как раз к этой войне. Вот и вся наша вина.
У нас есть только одно — надежда. Надежда выжить и сохранить свое «я». Остаться человеком.
В свои восемнадцать лет мы так остро чувствуем несправедливость! Каждый из нас, кто выживет в этой бойне, будет «враг кривде до последнего дня». Мы верим: зло никогда не должно повториться.
Мы воевали не с «чехами». Мы дрались против лжи и продажности, за добро и справедливость.
Каждый выпущенный в нас снаряд был выпущен в молодость этого мира, в желание изменить эту паскудную жизнь. Каждый снаряд попадал прямо в наши сердца. Он разрывал не только тела, но и души, и под этим дьявольским огнем наше мировоззрение рассыпалось в прах и рухнуло, и уже нечем было заполнить образовавшуюся внутри пустоту. У нас не осталось ничего, кроме самих себя; все, что у нас есть, — это наши товарищи, которые вжимались в землю рядом с нами. «Все, что мы знаем о жизни, — это смерть»; все, что мы любим, — это наше прошлое, призрачный мираж в бушующем мире.
Мы знаем только одну добродетель — самопожертво вание.
«Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя.»
Это наше кредо. Если меня когда–нибудь спросят: «За что ты воевал там?» — я скажу: «За тех, кто вжимался в землю рядом со мной». Мы воевали только друг за друга.
В Чечне было убито все наше поколение — целое поколение русских людей. Даже те из нас, кто остался жив, — разве это те восемнадцатилетние смешливые парни, которых когда- то провожали в армию? Нет, мы умерли. Мы все умерли на этой войне.
«Мы неожиданно очутились в ужасном одиночестве, и выход из этого одиночества нам предстояло найти самим».
Аргун
Мы сидим с Фиксой на траве около забора и ждем двух чеченят. Наслаждаемся давно забытым ощущением чистоты и тепла, шевелим пальцами босых ног, курим.
Четвертый день батальон стоит в Аргуне на консервном заводе. Это лучшее из всех мест нашей дислокации. По периметру завод обнесен забором. Два АГСа[20] стоят у нас в административном корпусе, два — на крыше мясного цеха и еще пулеметное гнездо на втором этаже проходной. Таким образом мы контролируем все пространство вокруг и чувствуем себя в относительной безопасности.
Мы отдыхаем.
Наступил апрель, солнце припекает уже весьма чувствительно. Пинча обрезал кальсоны по колено и щеголяет в этих самодельных шортах, словно отпускник на пляже. Из одежды на нем больше ничего нет, если не считать растоптанных кирзачей с огромными, как паровозная труба, раструбами, в которых его тощие ноги бултыхаются, будто спички в стаканах.
Весь взвод следует его примеру. Это не дань моде или желание расслабиться, хотя ясно, что в шортах намного лучше, чем в заскорузлых от грязи, пота и гноя штанах. Но дело не в этом: шорты для нас столь же важны, как бинты или стрептоцид. Язвы — вот основная причина, по которой мы с готовностью ополовинили свои кальсоны. При стрептодермии солнце — первое лекарство, и язвы, которые в горах не заживали месяцами, сейчас затягиваются за пару дней. Днями напролет мы валяемся на траве и загораем, подставляя дырявые шкуры теплу.
Сейчас мы похожи друг на друга как родные братья. Да мы и есть братья. Нет на свете людей более близких друг другу, чем эти тощие, с искусанными вшами подмышками и загорелыми «воротниками» на белой гноящейся коже солдаты…
На нашем участке тихо. Начальство нас не трогает, мы отсыпаемся и отъедаемся. Вчера нам устроили баню с заменой белья — теперь два–три дня вши не будут нас беспокоить, это отрадно.
— Спорим на пять сигарет, я затушу об пятку бычок! — говорит Фикса.
— Нашел, чем удивить, — отзываюсь я. — Такой фокус я и сам могу проделать, да к тому же всего за две сигареты.
Кожа на ступнях давно уже стала дубовой, как у носорога. Однажды я на спор вогнал себе в пятку иголку, и она вошла больше чем на сантиметр, прежде чем я почувствовал боль.
— Знаешь, пожалуй, начальство поступает слишком расточительно, отправляя погибших на родину, — продолжает Фикса. — Куда как рачительней было бы использовать нас и после смерти. Солдатские шкуры можно пустить на портупеи. А из пяток одного взвода можно настругать неплохой бронежилет.
— Угу. Из тех, кто погиб на сопке, как раз получилось бы несколько штук. Скажи об этом зампотылу, может, он даст тебе отпуск за рационализацию.
— Нет, зампотылу нельзя, — отказывается Фикса, — а то он продаст идею чеченам и начнет приторговывать трупами.
На его лице не появляется и тени улыбки.
На траве лежат две сигнальные ракеты. Мы собираемся обменять их на анашу. В этом углу забора есть небольшая щель, и здесь уже образовался рынок. По ту сторону весь день сидят чеченята, с нашей стороны подходят солдаты, предлагают свой товар — тушенку, соляру, камуфляж. Полчаса назад батальонный повар пропихнул в щель коробку с маслом. Фикса предложил набить ему морду, но не хотелось вставать.
С нас в качестве аванса чеченята уже стрясли три сигналки. Теперь мы ждем, когда они принесут обещанный коробок шмали, чтобы обменять его на оставшиеся две.
Нас угощают мясом. Пехота застрелила сторожевую собаку, сейчас они жарят ее на костре. У Фиксы оказались земляки в этом взводе, и нам перепало по два ребра. Все–таки землячество — великая вещь. Только вдали от дома понимаешь, насколько важен тебе человек, который в детстве ходил по тем же улицам и дышал тем же воздухом, что и ты. Ты никогда не виделся с ним раньше и вряд ли увидишься потом, но сейчас вы — братья, и каждый пожертвует для другого всем.
