Вопреки всему (сборник) - Поволяев Валерий Дмитриевич

Командир батальона Трофименко рявкнул так, что смолкли не только крики солдат, встретивших партизан, — мигом стихла даже пушечная стрельба, раздающаяся где-то за горизонтом.

— Что вы делаете, мать вашу?! Патронов не хватает, а вы… вы — трассерами! В первом же бою патроны кончатся, чем отбиваться будете? Обслюнявленными табачными чинариками? Комками земли из-под сапог? Тьфу!

Комбат был прав.

Вдруг Куликов заметил знакомое лицо, точнее — знакомую бороду серого цвета, окладистую, росшую от самых глаз, прячущую в буйных дебрях уши, и дай волю этому беспорядочно растущему волосу, он проглотил бы и нос… Что-то кольнуло Куликова внутри, он помотал головой, стараясь освободиться от внезапно возникшего, очень жесткого, давящего обжима горло. Неужели среди партизан он видит дядю Бородая, мастеровитого районного коваля? Он это или не он?

— Дядя Бородай! — неожиданно для себя зычно прокричал Куликов, в ответ на зов тот обеспокоенно завертел головой. — Дядя! — пулеметчик вскинул над собой руку, помахал.

Приподнявшись на носках сапог, дядя Бородай похлопал глазами и очень быстро узнал парня, которому отковал в своей кузне толковый нож, заулыбался. В раздвиге густого волоса чистой белью блеснули крепкие зубы.

— Вай-вай! — вскричал он азартно и громко, как цыган, совершивший выгодную сделку на лошадином рынке, вскинул над собой обе руки, потряс ими. — Вай!

Пулеметчик подбежал к нему, обнялся — приятно было увидеть земляка.

— Дядя Бородай, как же ты попал в партизаны?

— Как всякий член партии — по распоряжению райкома. Так что моя история проста, как печеная в костре картошка.

— Ну и как было в костре, жарко?

— Всякое случалось. Бывало не просто жарко, а очень жарко, даже сапоги подгорали.

— От быстрого бега за фрицами, что ли, дядя Бородай? — Куликов подмигнул земляку и понимающе засмеялся.

— Точно. Как угадал, парень? — дядя Бородай тоже подмигнул — не выдержала душа, обрадовалась встрече со знакомым человеком. — Но должен заметить тебе — мадьяры бегают быстрее фрицев. Тут стояли какие-то вспомогательные части из мадьяров, так молотили мы этих джигитов так, что у них только штаны по швам лопались. А ты, парень, смотрю, уже и командиром успел стать, — кузнец щелкнул пальцем по погонам Куликова. — Молодец! Значит, хорошо воюешь.

— Как получается, дядя Бородай, так и воюю. Раз на раз не приходится, — Куликов ощутил — буквально боком, не видя, — что рядом обозначился второй номер, шмыгает губами, обрабатывая цигарку, не поворачивая головы, обнял его одной рукой: — Это мой напарник.

Дядя Бородай пожал Янушкевичу руку. Тот вспотел на марше, пулеметная станина сидела на нем, как хомут, по обе стороны лица красовались темные, испачканные землей колеса. Куликову очень хотелось порасспрашивать дядю Бородая, узнать, нет ли каких новостей из родного района, от предстоящего разговора у него даже что-то начало тревожно ныть в груди (а с другой стороны, что нового тот мог узнать, находясь в глухом лесу, среди партизан?), но раздался зычный выкрик майора Трофименко:

— Батальон, на месте не задерживаться! Бегом — вперед!

Подчиняясь команде комбата, дружно зашлепали разбитые фронтовыми дорогами кирзовые сапоги, солдаты в батальоне были в основном молодые, из последнего пополнения, еще не обтерлись, не обмялись, но обувь носили б/у — бывшую в употреблении, привезенную из тыла, — все команды выполняли охотно, не то что Куликов с Янушкевичем.

— Дядя Бородай, Бог даст, еще свидимся! — уже на бегу прокричал Куликов кузнецу, помахал ему одной рукой, свободной. Земляк также помахал в ответ.

Всего три минуты длилась их встреча, — время совсем чепуховое, даже в кусты по надобности сходить не успеешь, а на душе у Куликова, несмотря на недавнее нытье, сделалось светлее. Даже петь захотелось, вот ведь как.

Конечно, одно было неладно — на груди у Куликова ни одной награды не было, даже медальки завалящей, не то чтобы ордена, и это заставляло его ежиться, словно от холода… Чего же ему так не везет? Другим везет, а ему нет — вот нелады какие! Тьфу!

Возникла досада, встряхнула его, но продержалась недолго, растаяла, словно ледышка, угодившая под солнечные лучи, — все поглотил светлый душевный подъем, оставшийся после встречи с дядей Бородаем.

Вопрос о награде в скором времени также решился, причем совершенно неожиданно. В пору очень жестоких боев за один из городков, расположенных в Западной Белоруссии, холодным дождливым вечером Куликова зацепила немецкая пуля. Была она явно шальная, в пространстве возникла внезапно — ни выстрела не было слышно, ни жалящего гнусавого пения ее — принеслась словно бы из вселенской пустоты, из ниоткуда, обожгла пулеметчику плечо и отпрыгнула в сторону, в кусты. Шмыгнула туда подобно майскому жуку.

Куликов охнул от внезапного ожога, присел и неверяще покрутил головой: опять не повезло. Янушкевич подскочил к нему.

— Ты чего, командир?

— Куриный командир я, вот чего, оберегаться до сих пор не научился.

В кармане у запасливого белоруса всегда находился чистый, собственноручно постиранный и скатанный в небольшой плотный рулон бинт, в следующий миг бинт уже белел у него в руках, распущенный почти целиком, готовый к перевязке.

— Вот, гады, снова попали, — Куликов скрипнул зубами, выругался. — И знают ведь, в кого бить — в пулеметчика. Нет бы всадить в какого-нибудь бегемота в фельдфебельской форме или плюнуть в соседнее болото, повеселить там лягушек, — увы… Стреляют выборочно, издали, и не мажут, сволочи.

Напарник стащил с него гимнастерку и крест-накрест, крепко, так, что первый номер не мог даже шевелиться, перехватил ему бинтом плечо. Вторым бинтом закрепил первую повязку.

— Не ругайся, Василь, — предупредил он Куликова, — ругань боль не заглушит, а только усилит, что тебе совсем не нужно…

Куликов не выдержал, вновь скрипнул зубами: было больно. Порох немецкий — горючий, сильный, пули насквозь прожигают все — и дерево, и камень, и железо. Чего уж тут говорить о человеческой плоти. Бинты тоже здорово мешали. К ним надо было привыкнуть.

— Ну что, Василь, — жалобным тоном проговорил Янушкевич, — тебя надо бы в санбат отволочь.

— Отволочь, — Куликов хмыкнул, — отволочь… Я тебе чего, какое-нибудь бревно, да?

— Да нет, старшой, не бревно. Извиняй меня и не придирайся к словам. Ладно?

— Ладно, — согласился Куликов, внезапно делаясь покладистым — то ли боль на несколько мгновений отпустила, то ли оторопь, вызванная ранением, пошла на спад. Согнувшись вдвое, он, кряхтя, сполз на дно окопа. — До санбата я как-нибудь и без твоей помощи докултыхаю, а ты… ты оставайся около пулемета. Пулемет бросать нельзя.

Куликов благополучно добрался до медсанбата, там его перевязали — не так туго, с железным обжимом, как это сделал Янушкевич, а щадяще и уложили в постель.

— G такими ранами на койку не укладывают, — проворчал Куликов капризно, — так весь фронт в санбат уложить можно.

— Не беспокойтесь, сержант, долго мы вас не продержим, — пообещал ему доктор, высокий усталый капитан, неловкими движениями стянувший с себя халат, испачканный кровью и отдавший его санитарке; в полевой поношенной форме он сделался очень похож на их покойного ротного, Бекетова. — Главное, чтобы никаких заражений не возникло.

— Мне главное — от своих не отстать, товарищ капитан, — озабоченно проговорил Куликов.

— Во всех случаях вы вернетесь в свою часть, — пообещал доктор, — ежели что-то не будет получаться — подсобим.

— За это — спасибо! — Куликов вздохнул обреченно и закрыл глаза. Хорошо, что его оставляют здесь, в прифронтовой зоне, не отправляют в какой-нибудь Гусь-Оловянный или в Пашкино-на-Дону.

Перед закрытыми глазами возникла шевелящаяся багровая пелена, он окунулся в нее и словно бы потерял сознание. А может быть, и не потерял, кто это знает?

За несколько дней до отправки Куликова в родной батальон врач-капитан остановился у его кровати: