Утешение - Гаврилов Николай Петрович

— Нет, не надо. Те уже уехали, — чужим голосом ответила Ольга. Ей бы броситься на грудь Славе и заплакать там в крик. Но она не могла. Сейчас она боялась мужчин.　

Потом ее начало трясти.　

В штабной палатке замполита в аэропорту Северном, кроме усатого майора, находилось еще несколько офицеров. Отрешенная и бледная Ольга в пальто с оторванными пуговицами говорила тихим, бесконечно уставшим голосом:　

— На улице, идущей на привокзальную площадь, по левой стороне находится пятиэтажный дом с магазином. В конце дома небольшой пустырь. Там закопаны останки предположительно десяти человек. Надо достать тела и отправить их на генетическую экспертизу. Мне сказали, что это делают в Ростове.　

— Там ваш сын? — спросил усатый майор.　

— Нет. Думаю, что нет. — Ольге хотелось опереться на брезентовую стенку палатки и закрыть глаза. Она устала. Эмоционально вымоталась. Вместо одной ночи в подвале у Славы она провела двое суток. Не было попутного транспорта в Грозный-Северный. Все двое суток там шел бой. Забегая на минутку в подвал, Слава пытался ее растормошить, поил кофе, рассказывал что-то веселое, но она спряталась в себя, как черепаха в панцирь. Отвечала односложно и прятала глаза.　

— А откуда сведенья? — спросил один из офицеров, обменявшись взглядами с остальными.　

— От местных жителей.　

— Ну… Не та война, чтобы на местных полагаться. Рассказали сказку, поедем, а там засада и заминировано все кругом, — протянул офицер. Но Ольга видела, что это отговорка, что им просто не хочется лишний раз выдвигаться в Грозный, копаться в черепках, писать кучу документов сопроводительных в Ростов. Это, конечно, придется сделать, но как-нибудь потом. И так бумажной работы невпроворот… 　

— О захоронении мне рассказала русская женщина, она живет с парализованным отцом. Не бросила его, — ровным тоном ответила Ольга. — Вам надо просто поехать и эксгумировать останки. Не послезавтра и не через месяц. Сейчас.　

— Да это, наверное, из 81-го полка. Их люди. Пускай они и выезжают, — встрял в разговор молодой белобрысый офицер.　

Ольга замолчала. Офицеры, уже не обращая на нее внимания, принялись обсуждать какие-то текущие дела. И тут с ней что-то произошло.　

— Моего сына там нет, — произнесла она. И было в ее голосе что-то, что заставило всех замолчать. — Но там другие сыновья. Их матери ждут. Матери ждут! — Что-то лопнуло внутри, что-то огромное, какой-то кровавый пузырь, и Ольга уже не сдерживала себя.

Ее лицо исказилось, глаза потемнели, она сорвалась на крик:　

— Дайте матерям похоронить своих детей! На могилках их дайте поплакать!.. Вы мне говорили, что я ничего не понимаю, что здесь творится. Это вы ничего не понимаете! Сидите, обсуждаете… Езжайте, выкапывайте косточки — хоть что-то матерям верните, хоть что-то!.. Вы не представляете, как прожить один день, всего один день, когда твой сын исчез, представлять, как ему в этот момент глаза вырезают или как его на пустыре собаки грызут… Это вы войны не понимаете! Сократите эти дни матерям!.. И если завтра с утра не отправите туда группу, сама пойду и буду руками выкапывать… А вы обсуждайте!　

Куда девалась та Ольга, которая еще месяц или вечность назад не могла за себя постоять в очереди в магазине? Которую можно было гонять из кабинета в кабинет за какой-нибудь справкой, а она только: «Извините, пожалуйста». Слава сказал там, в подвале, когда стреляли и приносили раненых: «Это позорная война. И самое позорное на ней пятно — это отношение к солдатским матерям. Нигде такого еще не было и не будет».　

— Мы услышали вас, Ольга Владимировна, — через долгую паузу произнес из-за стола усатый майор. — Подготовим технику и завтра с утра отправим группу. Займется лично начальник штаба бригады, ему поручено с погибшими разбираться. Вопрос закрыт?

Офицеры во все глаза смотрели на Ольгу. Ее лицо пошло красными пятнами. Она молча поднялась к выходу. Ей надо было побыть одной.　

Сегодня утром, перед тем как ее отправили на базу, она видела, как во дворе девятиэтажного дома, где находились позиции разведчиков Славы, собралась толпа. Ей не надо было видеть, что там происходит, но она видела. В центре толпы били какого-то человека. Молодого. Прикладами ему размозжили руки до ошметков. «Снайпера поймали. Достал он нас», — пояснил Слава. Окровавленному человеку засунули в рот бумажку, очевидно листок, на котором он вел учет, сделали петлю из троса и повесили на дуле танка. Танк приподнял дуло, а человека держали за ноги, пока не удавили.　

— А как иначе? — сказал стоящий рядом Слава, и серые глаза его, обычно веселые, с искоркой задора, сейчас оставались суженными и холодно-беспощадными. Он был неприятен Ольге в тот момент.　

Ей хотелось сказать ему, его бойцам, чеченцам — всем на этой войне, что нельзя убивать людей только потому, что кто-то разрешил их убивать. С пронзительной ясностью она поняла, что на войне нет хороших и плохих, что стандартное клише «наши справедливые и добрые, а враги коварные и жестокие» — это очередная ложь войны, все одинаково в крови, повесят человека, а потом сентиментально поют под гитару про родной дом и ждущую мать… Что на войне главное — это глубокое моральное самооправдание своих поступков: конечная цель, которая выше жизни, а если такой цели нет — примешь в себя тьму, и это тебе понравится.　

Она не видела солдат, она видела чьих-то сыновей. И как мать считала, что каждый убитый здесь должен быть оплакан…　

— Ольга Владимировна, — остановил ее на выходе из палатки усатый замполит. — Как я понял, вы теперь не знаете, где искать вашего сына. Что будете делать дальше?　

— Я не знаю, — ответила Ольга. — Устала очень… Не могу больше. Сломалась я… Наверное, домой поеду. Деньги у меня отобрали, напишу письмо домой, чтобы выслали на дорогу в Моздок до востребования, и буду кого-нибудь просить, чтобы вертолетом до Моздока довезли. Хотя… Я не знаю…　

Но письмо домой она так и не написала. Вернулась в свою комнату, умылась и легла на кровать. Внутри была пустота. За эти дни она увидела и перечувствовала то, что нельзя видеть и чувствовать обычной женщине из обычного мира — с будильниками, работой, готовками и желанием нравиться. Она впустила в себя что-то огромное, разобраться с которым придется потом. Ей хотелось домой. Она видела, что здесь творится, что искать Алексея равносильно тому, что найти каплю дождя в глубоком омуте. И вместе с тем она понимала, что, уезжая отсюда, она предаст сына и с этим придется жить до конца.　

А затем произошло чудо.

Под вечер, когда начало темнеть, в коридоре послышался шум, голос: «Ольга, где ты? В какой комнате?» — и в дверь влетел Слава, как всегда, обвешанный оружием, с улыбкой на весь рот.　

— Мать! — крикнул он с порога. — Нашелся твой сын. Я сам списки на обмен видел. Алексей Новиков, 131-я бригада. Он у чехов — хотят обменять. Я в Ханкалу на базу в штаб заехал, а там списки смотрят. Чё лежишь? Поехали. БТР внизу! Он живой!　

Ольга села на кровати и схватилась за сердце.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

РЕШИМОСТЬ

20.01.1995　

Если кто-нибудь скажет, что жизнь и смерть на войне зависят от профессионализма, — не верьте. На войне на девяносто процентов все зависит от случая. Можно остаться без единой царапины, когда всех рядом убьют; можно снять бушлат, надеть красную рубаху, пройтись на виду у противника — и снайперы отвлекутся в этот момент. А можно окапываться по учебнику, ползать ужом, знать назубок все правила тактики — и поймать пулю от случайного выстрела.　

Война не выбирает, кто достоин жить, а кто нет. Кто молод, наивен и румян, а кто поживший, седой и в грехах. Войне все равно. Она слепа. Можно искать дорогого тебе человека по всем тропкам войны, вечно гоняясь за миражами по замкнутому кругу, и всегда на чуть-чуть опаздывать, проходить мимо, а можно, по шепоту молитвы, случайно оказаться в единственно нужном месте, в единственно нужное время.