Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм
Магаров неприязненно поглядывал на стоявшего в сторонке Оленича, но ничего не сказал по поводу такого невиданного самоуправства, зато секретарь парткома Добрыня, правда, уже на рассвете, когда объявили отбой, подошел к Андрею:
— Ничего не скажешь! Характер у тебя боевой.
— Скажи об этом Ростовскому.
— Ишь ты! Много хочешь! Не всегда такая инициатива на пользу тебе. Да и на этот раз еще посмотрим, что получится. Ладно, я тебя не пугаю, а защищать буду.
Усталый и расстроенный разговором с Добрыней, Оленич собрался на пляж, чтобы освежиться, отойти от напряжения. Но приехал Роман и предложил прокатиться к Лихим островам.
Купальный сезон был в разгаре, пляж за селом гудел от множества людских голосов: там все двигалось, мельтешило, и Оленич в последние недели все реже выходил днем к морю и все чаще просил Романа отвезти куда-нибудь в укромное местечко возле так называемых Лихих островов, хотя их когда-то называли Лебяжьими.
В это утро Оленич и Роман, оставив мотоцикл на пригорке, под старой маслиной, направились по узким троякам между зыбкими островами к морю. Прошли кустарник, миновали не очень тонкие места. Море шумело уже рядом. Оленичу идти стало трудно, и они свернули в сторону и вышли на сухой берег. Андрей уселся на останки старой, полусгнившей лодки, глядел на море и думал о своей жизни, о судьбе офицерской и инвалидской, о войне и о том, что было с ним и с товарищами по оружию — и старшими, и младшими.
— Слышите, капитан?
Оленич обернулся:
— Что?
— Прислушайтесь!
И Оленич услышал какой-то необычный голос, да сразу и не понять — человеческий или звериный? Вот снова всплеск голоса, как стон — протяжный, безутешный.
— Может, человек тонет? — спросил Роман.
Оленич поднялся. Надо было идти в сторону зыбкой земли, и он сделал лишь два-три шага: костыли глубоко утопали.
— Жаль, что протез не надел, — промолвил он, останавливаясь и вытирая лицо.
Стон, похожий на человеческий, повторился еще несколько раз и начал стихать. Но Андрей и Роман продолжали приближаться к Лихим островам: парень выбирал более твердую почву, Оленич шел, напряженно соображая: ясно одно, что стон был человеческий, возможно, с кем-то произошла беда, но могло быть и что-либо иное…
— Прониха! Она идет сюда. Другой дороги нет. Такая страшная! — прошептал Роман, выглянув из-за кустов.
И невольно они притихли в ожидании Евдокии Сергеевны. Она появилась из-за куста тамариска — в помятой и испачканной одежде, с седыми растрепанными волосами и заплаканными, ничего не видящими глазами. Узловатые пальцы больших рук все время хватали блузу, словно добирались до сердца.
Оленич шагнул ей навстречу, старуха отшатнулась от неожиданности.
— Здравствуйте, Евдокия Сергеевна.
Опустила руки, глаза прояснились, ожили:
— А, это ты, солдат.
— Да вот забрели случайно сюда с Романом. Присели отдохнуть…
— Нашли место, — пробормотала она, опускаясь на траву возле ствола вербы. — Видишь, как получается: тебя не пустила на квартиру, а теперь вот самой бы найти местечко в твоей душе.
— И я собирался к вам зайти. Хотел после выходного, да вот случай: встретились здесь.
— Думала, что гневаешься на меня.
— За что?
— А тогда, когда вы от конторы все пошли к памятнику, а я прошла мимо и не поклонилась святому месту.
— Так оно и должно быть. Вы единственная знаете, что среди имен героев есть имя предателя.
— Ишь ты какой! А откуда тебе знать, кто там святой, кто грешный? Не всевышний, не провидец, — насупилась было старая женщина, но все же успокоилась, и уже ее лицо посветлело и ожило. — Что ты можешь знать обо мне?
— Признаться, очень мало. И вы извините меня, что до сих пор не побывал у вас, не поинтересовался, как живете, какие обиды носите в душе? Да и выяснить кое-что нужно… И рассказать кое о чем.
Пронова уже доверчиво смотрела на Оленича:
— Откуда ты взялся? Что ищешь? У меня такое чувство, вроде ты и меня хочешь обыскать и ощупать всю: чего я затаила в себе?
Андрей мягко улыбнулся, как может взрослый сын улыбнуться матери, когда она его хвалит, объяснил:
— Вы правильно сказали, Евдокия Сергеевна, — я солдат. И это самое главное. Тут и ответ на ваш вопрос. Я солдат и не могу мириться с несправедливостью. И еще знаю, что я нужен таким, как вы, — обиженным, неутешным, забытым.
— Разбередил ты мою душу… Пришла я сюда оплакать свою долю, оплакать мужа своего — Ивана Пронова, погибшего на этом месте… Люди идут на площади, а мне выпало плакать, как сове, на болотах. Вот она, правда, солдат.
— Это не вся правда, Евдокия Сергеевна. Правда будет тогда, когда имя Пронова появится на обелиске, а имя Крыжа исчезнет. Исчезнет навсегда, на веки вечные!
Пронова удивленно смотрела на Оленича, даже побледнела от неожиданности: она не предполагала, что он что-нибудь знает о ее брате.
— Ты намекаешь, чтобы я о нем рассказала? — покосилась она на Романа.
— О Феногене? — переспросил Андрей. — Нет, о Крыже я все знаю. В тысячу раз больше, чем вы знаете о нем. А вот мало мне известно про Ивана Пронова.
Некоторое время она молчала, часто вытирая платком лицо и особенно тщательно глаза, наконец ей удалось справиться со своими горькими воспоминаниями и со своими печальными переживаниями:
— Чувствую, что станет мне, наконец, легче на душе, если хоть раз за много лет скажу все до конца, ничего не утаивая и ничего не боясь… Ты не станешь меня подозревать в измене и предательстве. Так ведь? Признаюсь тебе, думала, что моя тайна и моя правда уйдут вместе со мной в могилу. Но если бы правда касалась только меня, если бы бесчестье упало лишь на меня, я не стала бы ненавидеть весь мир, но позор мог очернить моего мужа — красного командира, большевика! Я жизнь не задумываясь отдала бы, лишь бы память о нем была чистой и справедливой…
— Расскажите о нем.
И Оленич, наконец, услышал горький рассказ о трагической гибели офицера-разведчика, посланного на связь с партизанским отрядом и для проведения подрывной работы в тылу врага. Представлялся тот роковой для Проновых рассвет. Ночь была черная и холодная, как все ночи Евдокии с начала войны.
Она лежала в постели одетая, затаив дыхание, прислушивалась к непрестанно гудящей ночи и чувствовала себя так, точно лежала в гробу, заживо погребенная. Вдруг послышался осторожный стук в окно. Она сжалась вся в комок. Стук повторился. Схватилась: враг не будет стучать вкрадчиво, это друг стучится осторожно и просит помощи. Кинулась к окну, припала лицом к стеклу, но ничего не видели ее глаза. И тут она услышала его голос: «Докия! Докия!» Это Иван! Он, он просится в дом! Сердце прыгало в груди, словно камень, покатившийся с крутой горы. Испугалась его немощного голоса… Что с ним? Как он мог попасть сюда, так далеко от фронта? Но бросилась к двери, выскочила в чем была. Обрадовалась: Иван, живой! Подхватила его, вялого, тяжелого, с трудом втащила в комнату, занавесила окна и зажгла огонь. Ее поразило его измученное, изнуренное лицо. Увидела кровь на одежде. Бессильно висела рука, штанина на правой ноге — в крови.
— Ты ранен?
— Да. Быстрей перевяжи, Докия. Надо уходить…
И она вытащила из печи чугун с горячей водой, промыла раны, нашла чудом уцелевший йод, обработала рану. Хотела позвать Софью, но Иван запретил. Сама перевязала. Потом накормила, напоила чаем.
— Мне нужен конь.
— Но скоро день! Ты не проедешь и пяти верст. Поспи, наберись хоть немного сил, а я что-нибудь придумаю.
Иван настолько был бессилен, что уже не мог даже отвечать. Она его поместила в чулане за большим кованым сундуком — приданым Евдокии. А сама, соблюдая осторожность, побывала у Софьи, выпросила немного бинтов и флакончик йода. Вечером перегнала свою лодку к Лихим островам, рассчитывая дотащить туда Ивана, а оттуда на лодке вместе с ним выйти в море и уйти куда-нибудь в более глухое место.
Но к ночи ему стало еще хуже. Он был в полубреду и все повторял, что ему нужно доложить о гибели отряда.
— Все-таки я его дотащила до того места, где спрятала лодку. В последнюю минуту, когда уже надо было погружаться, он вдруг пришел в сознание и сказал, что лодка не нужна, ему необходимо немного полежать, чтобы окрепнуть и чтобы утихла боль. Полежав немного, начал рассказывать, что с ним произошло. Его с двумя бойцами — радистом и минером — с самолета сбросили в песчаных пустырях. Но в тумане летчик плохо рассчитал, и группа оказалась ближе к немцам, чем к партизанам.
Когда он все рассказал, то спокойно проговорил: «А теперь, милая Докия, пора прощаться. Спасибо за помощь. Я всегда любил тебя. И спасибо тебе за твою ласку и любовь. Прощай». Я в крик, я — просить, умолять, но он умер… И там же я его и похоронила. Выкопала яму, положила и засыпала землей. Потом множество раз я приходила к нему и все строила ему памятник — от себя. Таскала камни и обкладывала могилу. И вот каждый раз, когда праздник или когда свободная минута, иду сюда. Единственное место для утешения… Изолью все свои горести ему, выплачусь — и иду домой. Вот какая история с моим Иваном…
