Богдан Сушинский - На острие меча
«Хватит! – все же решительно сказал он себе. – К реке!» И в то же мгновение увидел перед собой молодого, богатырского телосложения воина в золоченом спартанском шлеме.
Мамлюк не мог не узнать его – это был воин, который в начале боя вел на стан Бохадур-бея острие рыцарского клина.
Сам этот богатырь тоже заметил его слишком поздно. Он осадил коня так, что, казалось, скакун вот-вот завалится на спину, подмяв под себя седока, и повернулся лицом к Рахманкули. Вместо того чтобы, пригнувшись к гриве, уйти из-под удара, воин повернулся к противнику лицом и замер. Лишь на какое-то мгновение, увидев острие копья прямо у своей шеи.
Ни подставить щит, который, как и полагается, покоился у левого предплечья, ни развернуть свое серебрящееся на солнце тяжелое обоюдоострое оружие этот знатный, судя по доспехам, воин уже не мог. Просто-напросто не успевал. На его юном благородном лице даже не появилось какой-либо тени страха или растерянности. Только наивное юношеское изумление: «Неужели смерть?!»
А лицо это было истинно славянским – вот что бросилось в глаза. Юным и ангельски чистым, словно срисованным с иконостаса. Именно выражение крайнего изумления и должно было стать его посмертной маской.
– Гнев Перуна! – успел произнести этот воин. Причем вымолвил это все с тем же изумлением, с которым в следующее мгновение должен был бы отойти в мир иной. Мог ли он предположить, что только эти, сказанные на языке его детства, его родины, слова сумели остановить сильную, насмерть разящую руку с зажатым в ней мощным копьем?
– Живи и молись! – крикнул Рахманкули в ответ, даруя этому богатырю жизнь. – Живи и молись!
Проскочив впереди него, он ударил щитом по морде коня спартанца и сразу же подставил щит под удар копья другого воина, подоспевшего слева.
Тот скользнул копьем по щиту, развернул коня и, поняв, что кайсак не собирается вступать в бой, погнался за ним. Однако сразу же был остановлен резким, сильным голосом спартанца:
– Хозар, стой! Пусть уходит! Он подарил мне жизнь!
«Спартанец сознался, что ему подарили жизнь! – сумел удивиться Рахманкули-Мамлюк. – Редко какой воин отважится признаться, что во время боя противник пожалел его. Этот же мужественно признался! И тем самым подарил жизнь тебе. Теперь вы квиты».
31
А теперь вновь обратимся к тем дням, когда графиня де Ляфер все еще оставалась воспитанницей пансионата Марии Магдалины.
– Нет-нет, к разговору о пансионессе де Ляфер мы еще вернемся, – молвила герцогиня д'Анжу, пробуя, как будет чувствовать себя на ногах, стоя без чьей-либо помощи. Она все еще не теряла присутствия духа и не поддавалась настроению. А настроение у нее, судя по всему, должно было быть скверным. – Пока же, маркиза Дельпомас, потрудитесь предоставить мне комнату, в которой мы могли бы поговорить тет-а-тет. Сначала с вами, а затем с этой вашей воспитанницей.
Уединиться Эжен предложила в своем кабинете – просторной комнате, изо всех окон которой открывалась излучина реки и большой, обрамленный рощей заливной луг на другом берегу.
Вместе с герцогиней в кабинет вошел молодой рослый шотландец с рыжей шкиперской бородкой. Он положил на стол небольшой кожаный мешочек, крякнул, задержал взгляд на своей повелительнице и, поняв, что пока что никакие иные услуги его не нужны, удалился.
– Чтобы не томить вас догадками, юная маркизесса, – герцогиня не могла обходиться великосветским языком; она буквально потрясала Эжен своей бестактной вульгарностью, – сразу же сообщу вам: в этом мешочке – луидоры, экю и прочий металл. Сумма более чем приличная.
Лицо Эжен сразу же просветлело. Она давно мечтала о богатой патронессе. Но об этом же мечтала когда-то и маман Мари. Увы, желающих расщедриться на пансионат оказалось значительно меньше, чем можно было предположить, сидя в «Лесной обители» и созерцая метания «родовитых, но безродных». Тем не менее повела себя Эжен очень осторожно.
– Меня интересует, не во что обошелся этот мешочек вам, а чего он будет стоить мне, – вежливо, но в то же время настойчиво поинтересовалась она.
– Он будет стоить вам благоразумия, маркизесса. На вес всего того золота, которое вместилось в мешочек. Такая сделка вас не устраивает?
– Отвечу, когда узнаю, чего будет стоить мне собственное благоразумие, – все так же спокойно сдерживала натиск герцогини маман Эжен. – Присядем. У нас есть полчаса. За ужином о делах бренных я предпочитаю не говорить.
– Еще бы. Чтобы наш разговор не перешел в обмен монашескими моралями, сразу же признаюсь: за этим мешочком стоит род Конде.
– Имя принца де Конде мне хорошо известно.
– Тем приятнее будет осознать со временем, что к человеку, чье имя вам известно с детства и чьи луидоры подпитывали этот пансионный мешочек, теперь следует обращаться «ваше величество».
Маркиза молча смотрела на гостью. Она колебалась: сразу же прекратить этот салонно-заговорщицкий разговор или же выслушать герцогиню до конца? Как и маман Мари, в своих тронно-послушнических чувствах она была честна и непоколебима.
– Разве такая перспектива вас не привлекает? – пыталась оживить ее герцогиня.
– Королей избирает Господь. Вы же считаете, что путь принца де Конде к трону лежит через мой пансионат. Такое я слышу впервые.
– Не только путь юного принца к трону. Но и путь всего рода Конде – к Лувру, – ничуть не смутилась д'Анжу. – Это путь к Священной Римской империи. Если, конечно, обладать соответствующей фантазией. Однако договоримся: имя принца де Конде здесь не звучало. Род не упоминался. Как и имя герцогини Лонгвиль, которая и будет представать перед миром истинной патронессой пансионата.
– Лонгвиль? Не припомню даже, слышала ли когда-нибудь об этой мадам.
– Это не имеет значения.
– Но в этих стенах имени названной вами герцогини я не слышала – это уж точно. – Д'Анжу заинтриговала ее, вот почему маман Эжен решила не проявлять излишних эмоций. К тому же она и мысли не допускала, что тот же рыжебородый, с испещренными оспинками лицом шотландец может появиться здесь вновь, чтобы навсегда исчезнуть вместе с мешочком. – Поэтому повторю свой вопрос: что требуется от Марии Магдалины, от меня лично?
– Не так уж много. Прежде всего, вы должны воспитывать не монахинь, а великосветских дам.
– Это условие принимается без каких-либо уточнений и оговорок. После ухода в мир иной моей маман я полностью отказалась от намерения превращать пансионат в монастырь, которых и так хватает. Что еще?
– Я и герцогиня де Лонгвиль должны иметь право появляться здесь в любое время. С какой целью? Объясняю: мы будем выбирать нужных нам пансионесс, беседовать с ними, нацеливать, корректировать их воспитание и взгляды. А главное, мы будем готовить девиц для тех поклонников, которых сочтем нужными; к тем ролям, которые им будут отведены. Каждая из пансионесс подпишет с вами контракт, которым обязуется выполнять определенные условия пансионата, свято придерживаться его устава, который в ближайшее время мы составим. И хранить тайну. По существу, мы попытаемся превратить ваш пансионат в своеобразный рыцарский орден, только женский. С очень жесткими нравами и традициями, с непоколебимой дисциплиной. Причем нарушение устава, а значит, и нарушение условий контракта будет караться не только луидорами.
– Но вы и так могли бы появляться здесь, беседовать. Мы всегда радуемся, когда та или иная осиротевшая пансионесса находит приют в одном из известных домов Парижа, Марселя, Лондона.
– Вы не поняли меня, милочка, речь идет о том, что такое право должны иметь только мы. Только люди из клана Конде. А не варвары из рода Гизов. И уж, конечно же, не фаворитки этой потаскушки всех двенадцати кардиналов, Анны Австрийской. Пардон.
Д'Анжу подхватилась, прошлась по кабинету и остановилась почти у двери, победно, по-мужски скрестив руки на груди.
Наметанным глазом Эжен скользнула по ее затянутой в мундир наездницы фигуре. Ноги умилительно кривые и тонкие. Грудь плоская. Лицо умеренно отвратительное, о бедрах лучше судить мужчинам. Да только было бы о чем судить.
«Интересно, по каким критериям она намерена отбирать моих пансионесс. Эта… отвергнутая всеми двенадцатью кардиналами?» – подумала Эжен. Но замысел д'Анжу или той, другой герцогини – Лонгвиль, ей все же понравился. Только он способен сделать существование пансионата безбедным, а воспитание девиц осмысленным и целеустремленным. А это важно: подаяния родственников пансионесс становились все более и более скудными, а устраивать жизнь выпускниц – все труднее.
– Мне несложно будет придерживаться ваших условий, поскольку доступ в пансионат и так уже до предела ограничен. Вы сами только что смогли убедиться в этом. Мало того, признаюсь, что в предложенной вами тактике развития пансионата мы с вами единомышленницы.
– Вот видите, как все просто, – процедила д'Анжу, не поверив при этом в искренность признания маман Эжен.
