Владимир Тюрин - Слушать в отсеках
Штурман не спускает глаз с секундомера.
— Форштевень прошел скалу. До поворота тридцать секунд… Двадцать… Десять… Курс девяносто два градуса. Прошли скалу…
В отсеке прошелестел вздох облегчения.
Иваныч из своей рубки голосом, звенящим от волнения, докладывает:
— Дистанция двести метров… Двести пятьдесят… Триста метров…
— Слушать в отсеках!
И тут же отозвались голоса из отсеков:
— В первом замечаний нет…
— В седьмом замечаний нет…
— В шестом замечаний нет…
И вновь глухая тишина.
— До поворота сорок секунд… Тридцать секунд… Двадцать секунд…
И, словно оглушительный гром, тихий, вполголоса, доклад:
— Пожар в четвертом отсеке.
Тишина вдребезги разлетелась от яростного колокольного звона: «Пожарная тревога!»
— Этого еще не хватало, хол-лера тебе в бок! Егоров, в четвертый!
Но Егоров упредил старпома и уже был в четвертом отсеке.
— На румбе девяносто градусов… — как ни в чем не бывало доложил рулевой и смахнул пот со лба. Теперь ему будет полегче — легли на выход из пролива, скала позади. А пожар в четвертом — не его дело, разберутся, кому надо. У каждого свои заботы, свои обязанности.
И все же что там, в четвертом? Ни докладов оттуда, ни просьб о помощи, ни шума… Открылась круглая переборочная дверь, и в ней показался Егоров.
— Ну?! Что там?! — Все впились в него взглядами.
— Отбой тревоге. Пожара не было. — И разъяснил, что в уголке старшинской кают-компании подтекала потихоньку магистраль гидравлики, масло покапывало и попадало на электрическую грелку. Коку стало холодно, он решил включить ее, и из грелки повалил дым. Вот и все.
— Болван чертов! — зло буркнул штурман. — Мало того что голодом морит, так еще и заикой чуть не сделал.
— Это ты брось, — не согласился с ним Егоров. — Козлов поступил правильно. В этом деле лучше перебдеть, чем недобдеть.
— Ну, конечно, вечная поправка «на дурака».
— Штурман, — осек Хохлова Березин, — не отвлекайтесь от дела.
— Есть, товарищ капитан третьего ранга. — Хохлов обиделся. — Этим курсом нам идти еще тридцать четыре минуты и… одиннадцать секунд. — Одиннадцать секунд — это, конечно, мелочь, но Хохлов хотел подчеркнуть, что он, штурман, знает свое ремесло, и незачем его тыкать носом.
— Добро, штурман. — Голос Березина был наполнен радостью. Ни к кому конкретно не обращаясь, он громко сказал: — Ну, славяне, спасибо вам, спасибо нам, пролив одолели. И плотников, между прочим, тоже. Пусть теперь поищут ветра в поле! — Он плюхнулся на разножку, вольготно развалился в ней, положил ногу на ногу и умудрился так завить их одну вокруг другой, что казалось, будто это и не ноги у него вовсе, а резиновые шланги.
Скалу благополучно миновали, пожар не состоялся, и нервное напряжение в центральном посту спало. В разных углах отсека послышались голоса.
— А насчет поправки «на дурака» я с вами, Хохлов, не согласен. — Березин чуть помолчал, обдумывая свою мысль. Разговор он продолжил лишь для того, чтобы загладить перед штурманом свою невольную резкость. — Мы еще с курсантских времен привыкли иронизировать над этой самой поправкой. Вы же, наверное, участвовали не раз в парадах и помните, как нас поднимали в четыре утра и выводили на площадь ни свет ни заря. Хотя парад начинался в десять. Так, на всякий случай — а вдруг… Вот это была настоящая поправка «на дурака». В нашем же моряцком деле эта поправка ох какая полезная штука! Возьмите судовождение. Опыт показывает, что поправка на ветер или на течение не бывает чрезмерной. Чаще же всего — недостаточной. Или, скажем, при расхождении со встречным судном мы всегда предполагаем, что там на мостике стоят грамотные судоводители. А всегда ли это так? Но возьми эту поправку «на дурака» — и ты почти никогда не ошибешься. Правильно Виктор Васильевич сказал, что для нас всегда лучше перебдеть. Я с ним согласен.
Еще предстояло под водой найти вход в Багренцовую бухту, до порта было еще несколько часов хода, в лодке еще стояли по готовности «номер один, подводной», но тягостное оцепенение уже покинуло людей, оно осталось где-то там, позади, у скалы.
Логинов, Золотухин и Радько за эти тревожные часы не сказали ни слова, промолчали, даже когда поступил аварийный сигнал из четвертого отсека. И сейчас они все так же молча слушали, о чем говорят скинувшие ярмо напряжения люди. Они сидели у носовой переборки рядом с рулевым и внимательно следили за работой боевого расчета центрального поста. Следили и оценивали. И остались довольны. После того как лодка точно на фарватере вошла в бухту и легла на курс в порт, они удалились во второй отсек, и там Радько протянул руку Логинову:
— Ну, Николай Филиппович, поздравляю. Сделано вашим старпомом все по-мастерски. Прямо цирк шапито! Да и только!
Логинов хотел было съязвить в его адрес, но передумал. Все-таки Радько хвалил их, а не ругал, и стоит ли вспоминать его ловкие уклоны и нырки…
— Березин ваш очень перспективный офицер. Очень. Так и доложу начальству.
— Недаром его наш комбриг иначе как академиком не называет, — рассмеялся Золотухин.
— Знаете, Сергей Михайлович, когда-то Вероккио, учитель Леонардо да Винчи, увидев мастерство своего ученика, был настолько поражен, что навсегда расстался с кистью и в дальнейшем работал только как скульптор. И мне сейчас впору уступить место Березину и уйти с мостика лодки. — Логинов шутил, но в голосе его прорвалась грусть о скором и неминуемом расставании с кораблем.
* * *Поставив «мины» на рейде порта и сфотографировав стоявшие на нем корабли и суда, «С-274» все так же в подводном положении вышла из Багренцовой, благополучно миновала на выходе из нее строй противолодочных кораблей, которые безнадежно ожидали ее, в пяти милях от берега всплыла и взяла курс в базу.
Ночь была на исходе. Льется себе и льется легкое тепло от повисшего над окоемом неяркого светила, обласкивает помаленьку все вокруг. Ровный желтой ясности свет растекается по розоватым каменистым сопкам, по прозрачным до самой потаенной глуби озерам, по серебристому ковру, обрызганному рдяными капельками мелких цветов. И кажется он чем-то сродни колыбельной: такой же напевный, ласковый, дремотный.
Любуйтесь вдосталь этой янтарной прозрачности ночью, тихо и безмолвно радуйтесь ей. В награду она наполнит вас легкой щемящей грустью, омоет вашу душу и высветлит все ваши тревоги и огорчения. И как-то незаметно для себя, исподволь обновитесь вы, очиститесь от всего, что тяготило, печалило вас. Такое же, как ночь, ясное и тихое умиротворение захлестнет вас и не отпустит до той поры, пока незаметно подкравшееся утро не обрушит на вас новые заботы.
Любуйтесь еще и еще! Во все глаза, во все сердце! Любуйтесь, а то задует знобкий северо-восточный ветер, притащит с собой непогодицу и одним махом выстудит, вывьюжит все — и небо, и землю, и море. Вмиг порушит прозрачную ночную сказку хмарной, снежной круговертью. Такое случается часто.
А пока на море лежало тихогладье. Лодка под ласковые всплески волн не торопясь подошла к поворотному бую, развернулась и, пофыркивая синим дымком, направилась к уже видимым невооруженным глазом бонам. Вылезла из-за сопки тощая железная труба кочегарки. Скоро дома.
Радько, увидев трубу, сладко потянулся и помечтал вслух:
— Вернусь домой — целую неделю одну манную кашу есть буду. За эти три дня, ей-богу, еще одну язву нажил.
Как ни будь коротка разлука, а сердце все равно сладко щемит от предвкушения скорой встречи с землей, родными, с запахами трав, с пеньем птиц, со всем тем привычным, что окружает тебя в нормальной земной жизни. Все-таки жизнь моряка противоестественна для человека. Романтична, интересна и вместе с тем вынуждает его к таким самоограничениям, к которым может приспособиться психика далеко не каждого. Поэтому и не из каждого получаются преданные моряки.
Всем на «С-274» не терпелось вступить на берег. Но особенно Березину. До чего же хорошо возвращаться домой победителем! Душа его радостно трепетала. Довольный собой, Геннадий Васильевич, сам того не замечая, чуть заважничал, заатаманился. Он вроде бы даже вырос сам над собой еще на полвершка.
Несколько иной строй мыслей был у Логинова. Возвращение с такой победой сулило ему мало хорошего. Он много лет знал Шукарева, чтобы питать иллюзии насчет ожидавшей их встречи. То, что он будет недоволен «выкрутасами» Березина и Логиновым, допустившим эти «выкрутасы», было совершенно очевидным. Доказывать Шукареву их правоту было совершенно безнадежно. Не ясно одно: какого градуса накала достигнет его недовольство и в какой форме оно проявится?
Когда лодка совсем уже подошла к бонам и открылась глазам бухта и обступившие ее дома, Логинов попросил Березина:
— Дайте-ка я швартоваться буду, Геннадий Васильевич. Хорошо? Незачем гусей дразнить. Один мой друг говорит, что невозможно что-либо предвидеть, особенно на ближайшее будущее.
