Владимир Тюрин - Слушать в отсеках
Обзор книги Владимир Тюрин - Слушать в отсеках
Владимир Тюрин
СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ
СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ!
Повесть
Кто бы мог предположить, что именно с этого совсем обычного дня начнется короткая цепочка событий, которые так круто изломают устоявшиеся и годами притершиеся связи между главными героями нашего повествования? Бывшая дружба вдруг обернется неприязнью, а людей, ранее далеких друг от друга, сблизит бремя трудных решений…
Впрочем, обо всем по порядку. Холодным и слякотным утром по почерневшему от времени и от пролитых на него соляра и масла причала шла группа офицеров штаба. Впереди легко вышагивал невысокий, хрупкий на вид адмирал. Рядом с ним — комбриг капитан первого ранга Шукарев. Рослый, огромный Шукарев чувствовал сейчас себя не совсем ловко рядом с адмиралом: чтобы поддерживать беседу с ним, ему все время приходилось сгибаться и неудобно выворачивать шею — вниз и вбок. Но он с этим мирился. Утро начиналось удачно, и его хорошего настроения не могли поколебать ни это неудобство, ни гадкая погода.
Несколько дней назад, когда комбриг докладывал адмиралу план боевой подготовки, тот, услышав, что на одной из подводных лодок штаб бригады будет проводить смотр, то есть проверять на ней чистоту, порядок, организацию службы, вдруг почему-то решил самолично возглавить эту проверку.
Это странное желание адмирала не на шутку озадачило комбрига: с чего бы это Сам? И обеспокоило, хотя лодкой командовал самый опытный из командиров, его ученик и младший друг капитан второго ранга Логинов. Поэтому комбриг на неделе нет-нет да и заглядывал на логиновскую «С-274». Вместе со старпомом Березиным он лазал с чистой ветошью по трюмам, с пристрастием экзаменовал немевших перед ним от страха матросов.
Зато к сегодняшнему утру он был совершенно спокоен за эту лодку. Нет, он был не просто спокоен, он гордился лодкой, он был исполнен той непоколебимой веры в нее, в ее экипаж, которая приходит с сознанием, что ты честно и до конца сделал все, что мог. Лично им все было десятикратно выверено и вымерено. Сейчас, направляясь вместе с адмиралом на лодку, он чуть ли не посвистывал от полноты чувств. Сдерживало лишь присутствие начальства.
Адмирал, бросив снизу вверх на комбрига удивленный взгляд, полюбопытствовал:
— Вы чего это, Юрий Захарович, нынче так и светитесь?
— Это я так, товарищ адмирал, в личном плане… Внучек вспомнил. Уж больно они забавные стали, — ушел от ответа комбриг, твердо зная, что упоминание о его внучках сразу же изменит ход мыслей у всех окружающих, включая и адмирала.
И не ошибся. Поспешавшие за ними флагманские специалисты деликатно, но искренне заулыбались. В соединении почти каждый знал, что у комбрига, еще относительно молодого человека — весной ему исполнилось сорок пять, — было уже пять внучек. Старшая дочь родила двойню, средняя — тройню, а совсем недавно вышла замуж последняя, младшая дочь. И теперь офицеры гадали: обойдет она своих старших сестер или нет.
— Анютка моя как-то отколола номер. Спрашивает: «Дедуль, а когда ты мне наряд вне очереди купишь?» — Подождав, пока офицеры отсмеются, он продолжил: — А другой раз увидела, как жена, пардон, кальсоны мои после стирки на балконе вешает, и спрашивает: «Это дедулины колготки?»
В таком вот распрекрасном расположении духа совсем незаметно они подошли к пирсу, с правой стороны которого стояла логиновская лодка. На узкой кормовой надстройке ее в каменном напряжении застыл выстроившийся экипаж. В ожидании командования перед строем, нервно одергивая полы шинели, крупно вышагивал длиннющий старпом лодки капитан третьего ранга Березин. Он на голову возвышался над строем.
Для волнений у Березина были основания: на сегодняшнем смотре он оставался за командира. Сам же Логинов, вот уже почти месяц исполнявший еще и обязанности начальника штаба бригады, был сейчас среди сопровождавших адмирала офицеров.
Адмирал, поравнявшись с носом лодки, бросил случайный взгляд на хлопающий на ветру новенький (специально сменили к проверке) гюйс[1] и вдруг резко остановился…
На флоте традиции складывались сотнями лет. Какие-то из них, безнадежно устарев, давно уже оказались в архивах истории, и о них шутейно вспоминают лишь изредка. Многие же продолжают жить, бережно хранимые моряками. Одна из них — церемония утреннего подъема флага.
«На фла-аг и гю-уйс… Сми-ирна-а!»
Только безнадежно потерявший вкус к флотской службе человек может остаться равнодушным при этой команде. Если же ты радуешься окружающей тебя жизни, если гордишься своей принадлежностью к славной флотской семье, если твой корабль стал твоим вторым домом и за любовь платит любовью, то каждое утро к подъему флага ты спешишь с трепетно бьющимся сердцем.
Ты можешь на минуту-другую опоздать на служебное совещание. На тебя бросят строго укоризненный взгляд, а ты заранее придумаешь вполне извиняющее тебя оправдание. И тебя простят. Ты можешь опоздать на встречу с женой у кинотеатра, и потом, найдя ее в потемках зрительного зала, погладить ее руку, и шепнуть на ухо: служба, мол, задержала… Жена тебя тоже простит. Но на подъем флага, как и на первое свидание, никогда не опаздывают.
«Фла-аг и гю-уйс поднять!»
Где бы ты ни был, услышав эту команду, ты непроизвольно подтягиваешься, поворачиваешься лицом к морю, в торжественном молчании прикладываешь руку к козырьку фуражки и так вот, замерев, с томительным трепетом ждешь, когда на штоках взметнутся бело-голубой Военно-морской флаг и кумачовый со звездой гюйс. С этого мгновения начинается отсчет нового флотского трудового дня.
Потому-то все, что связано с этой традиционной церемонией, блюдется на флоте неукоснительно и ревностно.
А теперь вспомним, что адмирал резко остановился, какое-то мгновение помолчал и бросил комбригу:
— Наведите на бригаде порядок, товарищ капитан первого ранга! — сказал, как отрубил, и быстро зашагал прочь.
Комбриг растерянно, не понимая, что произошло, проводил недоуменным взглядом адмирала, пожал плечами и стоял бы так в полнейшем изумлении, если бы кто-то из подчиненных не подсказал:
— Гюйс, товарищ комбриг… Гюйс…
Комбриг глянул на нос лодки, на развевающееся над ним кумачовое полотнище, и лицо его начало тоже приобретать кумачовый оттенок: новехонький гюйс на «С-274» трепыхался, перевернутый низом вверх. И никто этого не заметил раньше!
— Раззявы!!! — рявкнул Шукарев и крупной рысью устремился к ведущему на лодку трапу. Вслед за ним нога в ногу заторопился и Логинов. Лицо его было расстроенным, виноватым. Надо же такому случиться, да еще в день смотра!
Офицеры штаба незаметно куда-то испарились: они знали, что комбриг будет сейчас «выдавать» всем подряд — виновным и невиновным.
Первым на глаза Шукареву попался Березин, встретивший комбрига, как это и положено, командой «Смирно». Шукарев сначала окинул долговязого старпома яростным взглядом, а потом зло улыбнулся и обернулся к Логинову, как бы приглашая его в свидетели:
— Во! Все ясно! Кто здесь командует? Академики! Математики!
Кто-то из «флажков»[2] за спиной Шукарева огорченно вздохнул:
— Ну сейчас раскочегарится…
Говорят, пришла беда — отворяй ворота. Через два часа после утреннего конфуза другой молодой командир из его же бригады при перешвартовке не справился с сильным прижимным ветром, судно навалилось на другую подводную лодку и помяло ей цистерну главного балласта.
Эти два прискорбных события и явились причиной созыва комбригом экстренного совещания. В кабинете Шукарева грохотали октавистые переливы комбриговского баса. Стены кабинета сотрясались, а портреты флотоводцев, развешанные на них, подпрыгивали от его трубного рыка. Комбриг вошел «в режим самозавода», как окрестил это душевное состояние своего начальника беспощадно злой на язык флагмех бригады. Шукарев подскакивал на стуле, багровел, с размаху бухал огромной в рыжих волосинках лапищей по крышке утробно гудящего письменного стола.
Комбриг ярился, а командиры подводных лодок и офицеры штаба сидели, потупя головы, и… ухмылялись. Они ухмылялись потому, что знали своего комбрига лучше, чем он себя. За крикливостью и грубостью Шукарев, словно краб под хитиновым панцирем, скрывал от всех мягкую и незлопамятную душу. Еще в первые лейтенантские годы нарвался он по своей мягкосердечности разок-другой на крупные неприятности и понял, что всегда найдется кто-нибудь, кто не прочь будет использовать его доброту ему же во зло. Понял и создал тогда для себя стереотип этакого рубахи-командира. С той поры в Шукареве жило как бы два человека: один, выдуманный им, был хамоват, бранчлив, любил порисоваться тем, что он прямой мужик, и под эту «прямоту» мог безокольно ляпнуть в глаза любому самую что ни на есть обидную правду-матку. За это одни терпеть его не могли, другие перед ним преклонялись, но все побаивались. Другой же, истинный Шукарев, тяжко переживал грубость первого, мучительно и долго казнил себя в душе, старался как-то незаметно загладить вину перед обиженными.
