Владимир Тюрин - Слушать в отсеках
Спустя полчаса командир лодки пригласил всех офицеров в кают-компанию. Плотно спрессовавшись, все они умостились вокруг стола. Логинов рассказал о предложении Березина, предупредил, что маневр рискованный, и сказал, что, прежде чем принять окончательное решение, он хотел бы выслушать мнение офицеров.
По старой флотской традиции первому он предоставил слово самому младшему из них — Белиловскому (Казанцев пришел на лодку двумя месяцами раньше). Вадюня хотел было встать, но, стиснутый с обоих боков сидящими, безрезультатно дернулся раз, другой, засуетился, покраснел и позабыл заранее приготовленный ответ.
— Я… Я… Я — «за»…
Офицеры заулыбались. Кто-то съязвил:
— Вадим Леонидович спутал совещание офицеров с профсоюзным собранием.
— Товарищи, товарищи, — вступился за Вадюню командир. — Лейтенант Белиловский хотел сказать, что он поддерживает идею капитана третьего ранга Березина. Не смущайте человека. У вас есть какие-либо предложения, Вадим Леонидович?
Окончательно смешавшийся, Вадюня потряс головой, давая понять, что у него никаких предложений нет. Да и откуда они могли появиться у него или у Казанцева, прослуживших на лодке без году неделя? Но Логинов понимал, что значит для молодых офицеров доверие, и поэтому, совершенно уверенный, что и от Казанцева тоже ждать ответа не приходится, он все-таки дал слово и ему. Тот тоже ничего путного не предложил, однако почувствовал себя таким значительным и нужным, как будто решал судьбу Бородинской битвы на совете в Филях.
Несколько позже, после окончания совещания, выйдя из кают-компании и оставшись в одиночестве, Казанцев впервые за год офицерской службы ощутил чувство гордости.
Командиры боевых частей высказывались деловито, предлагали меры предосторожности, соображения, как лучше и безопасней форсировать пролив. Говорили офицеры сдержанно, но в их голосах чувствовалась торжественность, подъем, как будто собирались они не в полный риска путь, а на первомайскую демонстрацию.
Золотухин, глядя на них, откровенно радовался. Чему? Да хотя бы тому, что не перевелись еще люди, живущие неистребимым желанием быть всегда первыми, и причем в делах трудных, опасных, почти неосуществимых. В жизни их обычно называют чудаками и относятся к ним с подозрением. И несправедливо: переведись они — и человечество закиснет. Радовался еще и тому, что у них на бригаде есть вот такие чудаки, способные даже во вред себе принимать неожиданные решения. И еще в голову ему пришла совершенно парадоксальная мысль о том, что сделать интересным, привлекательным можно все, но для этого это «все» сначала надо запретить. И действительно, запретный плод всегда слаще.
Он, как и Логинов, почти не сомневался в расчетах Березина, доверял им. И тем не менее ответственность за жизнь людей, особая ответственность, определяющаяся служебным положением, обязывала его быть предельно осмотрительным.
— Геннадий Васильевич, как велик риск, которому будет подвергаться лодка при прохождении узкости?
Березин пожал плечами.
— Трудно сказать… Риск, конечно, есть, но если все выдержать в расчетных пределах — курс, глубину, скорость, — то он будет сведен к минимуму. Но даже в самом худшем случае гибель никому не угрожает.
— И все-таки риск есть?
— В определенной мере — да.
Замкомбрига какое-то время помолчал, будто ожидая, пока чаша весов в его душе займет устойчивое положение, поднял глаза и, встретившись с твердым взглядом Логинова, решился:
— Я поддерживаю предложение капитана третьего ранга Березина.
Казанцев и Белиловский быстрехонько переглянулись, в их глазах сиял восторг.
— Итак, возражений я ни от кого не слышал… — Логинов взглянул на Радько, тот промолчал. — Значит, товарищи, быть посему. Кораблем по-прежнему остается командовать Березин. Командиров боевых частей прошу проинструктировать личный состав о мерах безопасности. Сергей Михайлович, — попросил он Золотухина, — выступите, пожалуйста, перед людьми, расскажите им, что нас ожидает. Добро? Спасибо. Все свободны.
Решение было принято, и теперь надо было сделать все так, чтобы ничто не смогло помешать довести задуманное до победного конца.
* * *«Слушать в отсеках!» И все в лодке замирают. Слушают, что делается за бортом лодки.
«Слушать в отсеках!» И бездыханная тишина, чуткая, тяжелая, притаивается в отсеках подводной лодки.
«Слушать в отсеках!» И тогда напряжен каждый нерв, все пять чувств превращаются в одно — в слух.
«Слушать в отсеках!» И тогда важен любой забортный стук, шум, скрип, шорох. Услышишь его вовремя — отведешь угрозу от корабля, от товарищей, от себя.
Лодка вошла в пролив. Из штатных гнезд вынут и разложен на палубе аварийный инструмент: клинья, пробки, кувалды, струбцины, маты — все, что может потребоваться при заделке пробоины в корпусе.
Безмолвие воцарилось в отсеках. В центральном посту стоят на «товсь» у поста аварийного продувания главного балласта трюмные машинисты. Внизу под настилом, тоже в готовности к работе, главный осушительный насос. Егоров не спускает глаз с репитеров, тахометров: молодцы электрики, держат обороты тютелька в тютельку — ни на один больше, ни на один меньше! Это сейчас сверхважно — лодка идет по счислению. Вслепую.
В шестом отсеке над головами электриков, несущих вахту у щитов управления главными гребными электродвигателями, до жути строгий, навис лейтенант Казанцев. Он переполнен восторгом от сознания своей сопричастности со всем тем необычным, что сейчас происходило на лодке. Наконец-то в его однообразной, раз и навсегда спланированной жизни случилось что-то незаурядное, волнующее! И его переполняет не только восторг, но и возвышающее его чувство великой ответственности за исход этого рискового дела. Потому-то он так придирчиво и строго ястребиным взглядом следит, чтобы его подчиненные точно держали обороты электродвигателей.
Хохлов застыл над картой, он посекундно отмечает расчетное место корабля. И докладывает Березину:
— До поворота осталось пятьдесят секунд… Сорок… Тридцать… Двадцать… Десять… Ложиться на курс восемьдесят три градуса.
Каждая секунда, каждый метр на счету, ибо именно этой мерой исчисляется сейчас расстояние, отделяющее корабль от беды.
— Лево руля, ложиться на курс… — Это уже командует Березин.
Рулевой, управляющий вертикальным рулем, легко и плавно переводит рукоятку гидроманипулятора и подворачивает лодку на новый курс. Рядом с ним сидит боцман Силыч и тоже колдует с гидроманипулятором горизонтальных рулей. Он, словно по нитке, ведет лодку на заданной глубине: стрелка глубиномера не шелохнется. Оба сидят спокойно, тихонько шевелят рукоятками манипуляторов, а спины мокрые, соленый пот ручьями заливает глаза.
— Слушать в отсеках…
Отсеки глухо, начиная издалека, ответили:
— В седьмом замечаний нет…
— В первом замечаний нет…
— В шестом замечаний нет…
— В пятом замечаний нет…
Из пятого отсека, из моторного, доложил Федя Зайцев. Здесь сейчас совсем тихо: дизеля молчат, и слышно, как за бортом что-то негромко булькает, струится, посвистывает. Киселев устроился на брезентовой раскладушке и, привалившись спиной к пульту управления дизелем, чутко подремывает. Федя сидит на ящике с инструментом. Он прижался к теплой ноге Киселева, и ему покойно и тепло, будто он сейчас не под водой в коварном проливе, а у себя в деревне, у батьки с мамкой. Вот только глаза закрывать он боится: как зажмурит, так и лезут в них картины одна ужасней другой. Тогда страшно становится Феде, и он плотнее приникает к Киселеву.
Ларин из гидроакустической рубки ровно и монотонно докладывает дистанцию до гранитной толщи острова. Дистанция эта устрашающе мала. За годы службы Иваныч и в торпедную атаку по акустике выходил не раз, то есть не он лично выходил, а командир лодки, но акустик в такой атаке — его правая рука и главный помощник, и противолодочные рубежи прорывал, всякое повидал, но такого… Если у него сейчас и есть что общее со всеми остальными людьми, так это сердце, которое бьется так же, как и у всех, в остальном же он сейчас только Слух и Зрение. Индикатор гидролокатора, мягкая оправа наушников головного телефона и Иваныч — одно целое, одна натянутая до мыслимого предела струна. Такое с Иванычем впервые…
Тупой нос огромной стальной рыбищи, рассекая упругую мглу воды, неумолимо надвигается на черную гранитную твердь острова. Метр! Еще метр! Вот-вот громоподобно столкнутся сталь и камень! Но нос рыбищи еле заметно повернул влево, влево, и неохватное круглое рыбье тело втискивается в узкую щель между Угрюмым и подножием скалы-лиходейки. Рыбища мелко подрагивает от распирающей ее могучести и катит впереди себя по подводному царству мощный гул, рушит напрочь многолетиями устоявшуюся тишину, лишает покоя безмолвных подводных обитателей. Такого здесь еще не бывало.
