Михаил Савельев - Парни из легенды
После войны я хранил ее в шкафу вместе с орденами и пользовался только в те дни, когда надевал парадный мундир.
Так было и в тот раз, в День Советской Армии. Я сидел в президиуме рядом с командиром части, а слева около меня сел незнакомый капитан. Еще молодой, голубоглазый, с нежным, как у женщины, лицом. Но на груди медаль «Партизану Отечественной войны», а от правой брови к мочке уха — шрам.
Поставив на стол патрон–зажигалку, я вслушивался в речь докладчика. Мне было приятно знать, что сейчас он назовет мое имя и скажет: «… ветеран нашей части, кавалер орденов Славы трех степеней». И в это время ко мне наклонился капитан и, прошептав: «Разрешите…» — потянулся к зажигалке. Я уже не слышал, что говорил докладчик, но заметил, как дрогнула рука капитана, когда он заметил начертанное на патроне слово «Победа».
Через несколько дней мы встретились с голубоглазым капитаном на строевом плацу. Он назвал меня Батыром Садыковичем и попросил разрешения зайти ко мне вечером.
Угощал я его зеленым чаем с конфетами и все думал, по какому делу пришел капитан к старому служаке. А он долго о деле молчал. Потом, волнуясь, сказал:
— Позвольте мне еще раз посмотреть на вашу зажигалку…
Рассматривал ее долго, потом зажал в ладони и спросил, вглядываясь в мое лицо:
— Скажите, откуда она у вас? Память о фронтовом друге?
Я ответил, что да, подарок, хотя и необычный, и что рассказывать об этом долго.
И все–таки рассказал ему в тот вечер всю историю. Рассказал, потому что видел: человек чем–то очень взволнован. Капитан слушал, подперев голову ладонью, а когда я закончил повествование, он осторожно поставил зажигалку на стол, неторопливо нагнулся, достал из–за голенища старый узбекский нож работы чустских мастеров и, положив его рядом с зажигалкой, спросил:
— Признаете?
Теперь уже я долго и внимательно рассматривал нож. И узнал его. Да, это был мой нож. Теперь я спросил у капитана:
— Откуда он у вас?
— Подарок, хотя и необычный. Мне подарил его смуглолицый красноармеец в июне сорок первого года. В благодарность за подаренный ему патрон…
Теперь мы с Игнатом Кузьмичом Бырулей называем друг друга братьями. А с каких пор мы стали ими — судите сами.
ТЕТЯ КАТЯ
Задание у Андрея Мавлянова было обычным. С врачом он вылетел в поселок Аксай. Там случилось какое–то несчастье, человеку срочно нужна хирургическая помощь, а дорога в поселок занесена снегом.
Пострадавшей оказалась заслуженная учительница, которую пришлось взять на борт. Открытый перелом бедра, порвано много кровеносных сосудов. Женщина сломала ногу, спасая детей, попавших в снежную лавину.
Когда ее на носилках поднимали в вертолет, Мавлянов стоял у дверей. Его удивило стоическое терпение пострадавшей. Ни единого звука. Даже гримаса страдания не исказила ее бледного лица, только боль застыла в широко раскрытых голубых глазах. Да еще бросилась в глаза Мавлянову родинка на левой щеке женщины.
Мавлянов, осторожно маневрируя, стремился скорее вывести вертолет из ущелья, побыстрее доставить в город пострадавшую и все время думал о ней.
…Бледное лицо с большими голубыми глазами и родинкой на левой щеке. Это лицо вызывало у Мавлянова воспоминание о детстве и будило, воскрешало теперь уже далекое прошлое. От лица женщины веяло чем–то близким, родным.
Мама?..
От этой мысли руки Мавлянова заметно дрогнули на штурвале. А вдруг и в самом деле это — мама?! Андрей хорошо помнит светлые вьющиеся волосы матери, прямой, немного заостренный нос и большие голубые глаза. Они были особенно большими и бездонными в то страшное утро, когда на поезд налетели фашистские самолеты. Но родинка… Кажется, родинки на лице матери не было. А может, была?.. Ведь больше тридцати лет прошло. И ему, Андрею, было в ту пору пять лет. Так и в свидетельстве об усыновлении его Ахунджаном Мавляновым записано — пять лет.
Вертолет уже летел над широкой поймой реки, под его крыльями прятались и убегали назад высокие трубы, заводские корпуса и жилые кварталы небольших промышленных городов. Мавлянов вел машину быстро, но неровно. Он нервничал. Ему не давало покоя лицо пассажирки. Хотелось посмотреть на него еще, вглядеться, вспомнить и понять что–то очень важное.
…Поезд их разбомбили на перегоне. В толпе обезумевших женщин и детей Андрей с матерью бежали от горящих вагонов к небольшой березовой роще, Светлые волосы на голове матери растрепались, глаза были широко раскрыты. Несколько раз над их головами с грохотом проносились самолеты с черными крестами на крыльях, и тогда бегущие люди падали, будто их сдувало вихрем. Выпустив руку Андрея, упала и его мать. Упал и Андрей, но сразу вскочил и побежал дальше, а она осталась… Больше Андрей ее не видел.
Потом был временный детский дом с временной заведующей, которую и дети, и няни называли просто Катей. Только дети добавляли еще слово «тетя». Тетя Катя.
Временный детский дом расположился в пионерском лагере на берегу большой реки.
Война, фронт, фашисты — все это находилось где–то далеко–далеко. Ребятам здесь было очень хорошо и тихо, только тоскливо. Все они ждали, когда за ними приедут мамы, но мамы почему–то не приезжали. Частенько ребята плакали, тогда тетя Катя сажала плачущих около себя и рассказывала, что она всем мамам написала письма, написала, где живут их дети, и просила приезжать за ними скорее.
— Но вы же понимаете — война, письма идут теперь долго, и поэтому мамы еще не могли приехать.
А скоро война пришла и к этой большой реке. Пришла незаметно. В одно утро никто из обслуживающего персонала, живущего в станице, в детский дом не пришел. Посланные за ними ребята принесли тревожные слова: «фашисты», «окружение», «эвакуация». Районный центр в спешном порядке эвакуирован. А о детском доме, недавно созданном областными организациями, просто забыли…
И детский дом тронулся в эвакуацию сам по себе. Во главе с тетей Катей. Из обслуживающего персонала никто с детдомом не пошел. У всех были свои дети, свои заботы. Только седобородый конюх, дедушка Павел, запряг Ваську и Рыжика в бричку, положил в нее два мешка с хлебом, посадил самых маленьких ребятишек и, почему–то вытирая рукавом глаза, сказал:
— Не управиться тебе, Катерина Сергеевна, одной с эдакой оравой. Доеду уж я с вами до Хорунжевской, а там видно будет…
Днем над дорогой несколько раз появлялись фашистские самолеты. Дети без команды разбегались по сторонам и, как птенцы, прижимались к земле. Трудно их было потом оторвать от земли, поднять на ноги. И тут очень помогал дед Павел. Даже не столько он, сколько Васька и Рыжик. Запряженные в бричку, они, помахивая хвостами, спокойно стояли на дороге и как бы приглашали детей скорее подходить к ним и залезать в бричку, пока есть в ней места.
Андрей помнит, как после первого налета, когда все дети собрались к бричке, тетя Катя, не по–взрослому всхлипывая, сказала деду Павлу:
— Что бы я с ними делала без вас…
В Хорунжевскую добрались в сумерках, разыскали дом председателя колхоза. На крыльцо вышла дородная женщина. Окинув взглядом толпу детворы, окружившую бричку, она охнула, приложила руки к груди, поправила гладко зачесанные волосы и сказала:
— Пойдемте в школу…
А потом в школу, запыхавшись, прибежали две женщины с горшками парного молока и караваями белого хлеба.
— Ну, давайте, казачата, вечерять… Ничего, ешьте, ешьте, всем хватит. Сейчас еще принесут.
И принесли. Принесли и ряженки, и каймака, и сала, и хлеба. Андрею и сейчас кажется, что никогда: ни раньше, ни после — ему не приходилось есть такой мягкий хлеб и пить такое вкусное молоко.
А когда женщины, уложив детей на золотистой соломе и потихоньку всплакнув над горестной судьбой осиротевших ребят, разошлись, в школу пришли председательша колхоза и парторг — пожилой казак с пустым правый рукавом рубахи, засунутым за пояс. Почти всю ночь в учительской шел совет: что делать с ребятами?
— Милая ты моя Катенька, — говорила председательша. — Да казачки в одночасье разберут твоих ребят, только ведь дальше глядеть–то надо… Детишек спасать надо, а к нам того и гляди гитлеры нагрянут. Веди ты уж ребятишек до города. Бричку, если надо, еще дадим.
От брички тетя Катя не отказалась, хотя дедушка Павел и сказал, что поедет с детьми дальше. И все же места даже в двух бричках всем, конечно, не хватило.
Чуть свет Васька и Рыжик были уже запряжены. Дети поднимались с трудом. Многие плакали, просились в бричку, жаловались, что очень болят ссадины на ногах.
Андрей не помнит, сколько дней шли они до областного города. Все дни были похожи один на другой: тяжелый ранний подъем, мучительный путь по раскаленной степи, ночевки в школах или сельских клубах, сердобольные казачки с горшками молока и караваями пышного белого хлеба. Ребята почернели, одежда их превратилась в лохмотья. Даже борода у дедушки Павла еще больше взлохматилась и поседела. Только тетя Катя сумела как–то сохранить свою строгую опрятность.
