Клара Ларионова - Московское воскресенье
Это были важные сведения. В неразберихе неустойчивого фронта было легче прорваться между немецкими клиньями.
В ночь на пятнадцатое октября рота Строгова сделала последний бросок к фронту. А на рассвете, в десяти километрах от Можайска, в направлении на город Рузу, сто пятьдесят человек, стреляя из винтовок, автоматов и ручных пулеметов, ударили с тыла на спешенные части немецкого 41-го моторизованного корпуса, готовившиеся к прорыву на Можайск. Удар был так стремителен и внезапен, что немцы не успели даже повернуть свои части для обороны. Рота вырвалась из немецких тылов, пройдя больше ста километров в полном составе, с оружием в руках.
К месту прорыва немедленно прибыли представители штаба Пятой армии, защищавшей Можайск. Рота была отведена под Рузу. Строгова задержали до прибытия штабистов.
Последовал короткий разговор с начальником штабной разведки.
— Кто командовал ротой?
— Я, рядовой Строгов.
— От кого получили последний приказ?
— От командира отдельного стрелкового батальона, в составе которого находилась рота майора Миронова.
— Укажите по карте ваш путь.
— Вот, — он вынул свою карту и положил ее на стол.
— Где, по вашему предположению, может находиться Миронов?
— Надеюсь, что он сумел вырваться. Во время последнего боя под Бедовой его оттеснили на север.
— Сколько у него было людей?
— Остатки двух рот и обоз с ранеными.
— Сколько было у вас в роте?
— Восемьдесят человек.
— Но фронт перешли сто пятьдесят?
— Я принимал в свою роту всех, кто выходил из окружения с оружием в руках.
— Могут ли среди принятых вами в роту быть засланные противником разведчики?
— Каждый из вновь принятых в роту людей участвовал по моему распоряжению в налетах на противника. Других средств проверки у меня не было. Все показали себя храбрыми, дисциплинированными бойцами.
— Кем вы работали до войны?
— Преподаватель консерватории по классу фортепиано Евгений Строгов.
— Так это вы известный музыкант Строгов?
— Да.
Допрашивающий обратился к красноармейцу, стоявшему у порога с автоматом в руках:
— Пригласите сюда майора…
Открылась дверь, и на пороге показался Миронов.
Миронов стоял, вглядываясь в Строгова, словно не узнавал его. И вдруг пошел медведем, раскрыв объятия:
— Евгений Сергеевич! А ведь я знал, знал, что вы станете хорошим командиром!
— А как вы?
— Мы выскочили еще пятого октября. На наше счастье, мы наткнулись прямо на штаб резервного корпуса, который отходил на Зубцов, Погорелое Городище и Волоколамск. Но как вырвались вы? — Миронов опять смотрел, словно не узнавая. И опять похвалил себя: — Нет, какой я молодец! Нюхом узнал военную косточку! И ведь почти без потерь…
— Были потери, были, — устало сказал Строгов. Он вдруг почувствовал, что не может больше говорить, не может стоять. Ему надо было немедленно сбросить с себя непосильную ответственность. Он тихо сказал: — Примите, товарищ майор, людей и документы, я больше не могу…
— Ну что вы, что вы, Евгений Сергеевич, — растроганно проговорил Миронов. — Мы с вами еще повоюем! Разрешите идти, товарищ полковник?
— Идите, майор, идите… младший лейтенант Строгов.
— Простите, я рядовой…
— Были, были… А будете офицером! Я в этом уверен! Как уверен и в том, что рота так и останется вашей ротой…
Миронов осторожно тронул Евгения за плечо, и тот машинально приложил руку к разорванной ушанке. Нет, он пока еще не был похож на офицера, этот рассеянный музыкант в порванной и прожженной шинели, в стоптанных кирзовых сапогах. Но ведь сумел же он объединить столько разных людей перед лицом сурового времени, перед лицом испытаний…
Глава пятнадцатая
Первый снег покрыл поля, и на этой белой пустыне далеко была видна черно-рыжая полоса противотанкового рва, в котором почти вплотную один к другому работали тысячи людей лопатами, кайлами и ломами.
Подступы к противотанковому рву с запада были прикрыты тремя рядами колючей проволоки на кольях. Проволока тихо позванивала под ветром. На одном из кольев висела табличка: «Заминировано!» — и возле таблички стоял красноармеец с винтовкой, а у его ног возились две мокрые собаки.
Неподалеку от солдата девушки утрамбовывали высокий борт рва, чтобы земля не осыпалась. Вот они распрямились и устало посмотрели на часового, на собак. Одна из них сердито сказала:
— Озяб, поди возьми лопату, погрейся!
— Давай, давай, некогда разговаривать! — сурово ответил красноармеец.
Но девушки устали. Им надо было передохнуть. Да и надоело им смотреть на этого бездельника, охранявшего забор из колючей проволоки и фанерную дощечку. Младшая из девушек язвительно сказала:
— Смотри, взорвутся собачки на минах, и ты вместе с ними полетишь вверх тормашками.
— Не взорвутся! — спокойно ответил часовой. — Они легонькие, а наши мины рассчитаны на танки.
— Что же вы ими раньше землю не засевали? Когда немец до Москвы допер, тогда только зашевелились.
— А ну помолчи! — рассердился часовой. — Еще мне начальник нашелся!
Девушки промолчали и снова взялись за лопаты.
Екатерина Антоновна воткнула лопату в землю и потерла ладони, словно остужала их после ожога. Сегодня она работала из последних сил.
Когда Екатерина Антоновна услышала, что враг подступает к Можайску — а об этом заговорили сразу по всей Москве, — она пошла в домоуправление, где мобилизовали людей на строительство укреплений. И хотя по возрасту да и по здоровью она могла бы остаться дома, вот уже десятый день строила то баррикады, то рвы, то какие-то откосы, которые назывались мудреным словом — эскарпы. Сначала их бригада ставила железные ежи по окраинным улицам Москвы, потом подкапывала берег речки Рузы, чтобы немцы не могли вылезть на него со своими танками, а теперь вот рыла противотанковый ров. Сейчас она, морщась от боли, растерла поясницу, но, встретив усталый взгляд соседки — работницы с Трехгорки, — через силу улыбнулась:
— Кажется, скоро конец, тогда отдохнем!
Ткачиха, худая темнолицая женщина, вздохнула, нехотя ответила:
— Отдохнем, когда подохнем. А теперь и во сне не отдохнешь. Ночью весь дом дрожит от бомбежки, а пойдешь в убежище, не просунешься. Так всю ночь и стоишь у крыльца с узелком в руке. А утром чай вскипятить нечем — электричество не горит. Вот и стою — укрепляю чисто поле, одна надежда — подохну, так, может, те, кто уцелеют, помянут добрым словом.
Екатерина Антоновна попыталась было ее успокоить, но, видно, крепко накипело на душе у женщины, не очень она к успокоительным словам прислушивалась. А Екатерине Антоновне хотелось, чтобы все верили ее верой в то, что после войны жизнь будет легче, вернутся сыновья, все будет хорошо.
— А сыновья-то у меня вот какие-е, поцеловать захочешь, так не дотянешься, всегда говорю, Ванюша или Лавруша, — нагнитесь!
Ткачиха отвернулась от просиявшего лица Екатерины Антоновны, устало моргая, посмотрела на колючую проволоку, вздохнула, скучным голосом сказала:
— Лучше бы твои сыны были очкастые, да хромые, да с пороком сердца, да с воспалением хитрости, да со связями, да с женками-пройдохами, тогда бы они наверняка уцелели. А если они у тебя честные да смелые, так ты простись с ними и не жди.
Екатерина Антоновна сердито посмотрела на нее, придумывая, что бы ей возразить, но ткачиха снова подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за работу.
Через час она закричала:
— Эй, начальник, иди гляди!.. Мы свою норму выполнили!
Обычно в восемь часов вечера грузовик отвозил Екатерину Антоновну в Москву, но сегодня, когда они к четырем часам выполнили норму, машина еще не пришла, ждать ее не хотелось, и обе женщины вышли на обочину дороги. Навстречу шли грузовики, покрытые сверху ветками, — Екатерина Антоновна знала, это везли боеприпасы на фронт… Она смотрела, не отрываясь, на бойцов, которые сопровождали машины, пытаясь понять, что же происходит там, куда они едут.
Попутная машина привезла их в город. Идя к дому, Екатерина Антоновна вспомнила, что теперь казенное питание кончилось, надо самой позаботиться о продуктах. Свернула на рынок. Давно она не была здесь, и то, что увидела, взволновало ее. Всюду кучками ходили люди, что-то прятали под полой, шептали: «Сахару не надо? Есть крупчатка… Меняю мыло на водку!» Впервые она увидела, как выползла из потайных углов черная биржа. Увидела, как посреди рынка шел рябой чубатый мужик в кубанской каракулевой шапке, в кожаном пальто. Он шел, растягивая гармонь, кривя губы, и орал во всю глотку:
Москва моя,
Эх, да Москва моя,
Ты самая любимая!
Екатерина Антоновна почувствовала, как у нее подкосились ноги, она чуть не упала, с трудом уцепилась за какой-то киоск и все глядела, не веря тому, что видела. Это был тот самый человек, с которым она ехала в одном вагоне из Горького. Тогда она думала о встрече с ним в Москве, где она могла бы показать на него властям, чтобы разузнали всю его подноготную. И вдруг теперь, когда она чуть руки не оторвала на тяжелой работе, чтобы выстояла Москва, вот тут, рядом с ней, ходит тот самый прохвост и орет: «Москва моя!»
