Клара Ларионова - Московское воскресенье
Попутная машина привезла их в город. Идя к дому, Екатерина Антоновна вспомнила, что теперь казенное питание кончилось, надо самой позаботиться о продуктах. Свернула на рынок. Давно она не была здесь, и то, что увидела, взволновало ее. Всюду кучками ходили люди, что-то прятали под полой, шептали: «Сахару не надо? Есть крупчатка… Меняю мыло на водку!» Впервые она увидела, как выползла из потайных углов черная биржа. Увидела, как посреди рынка шел рябой чубатый мужик в кубанской каракулевой шапке, в кожаном пальто. Он шел, растягивая гармонь, кривя губы, и орал во всю глотку:
Москва моя,
Эх, да Москва моя,
Ты самая любимая!
Екатерина Антоновна почувствовала, как у нее подкосились ноги, она чуть не упала, с трудом уцепилась за какой-то киоск и все глядела, не веря тому, что видела. Это был тот самый человек, с которым она ехала в одном вагоне из Горького. Тогда она думала о встрече с ним в Москве, где она могла бы показать на него властям, чтобы разузнали всю его подноготную. И вдруг теперь, когда она чуть руки не оторвала на тяжелой работе, чтобы выстояла Москва, вот тут, рядом с ней, ходит тот самый прохвост и орет: «Москва моя!»
И нет ни одного милиционера, чтобы попросить проверить документы у него…
Но неужели наши дела на фронте так плохи, что этот мерзавец уже считает себя хозяином Москвы? Еле передвигая ноги, Екатерина Антоновна поплелась домой.
Было без пяти минут шесть, когда она проходила мимо здания телеграфа. Под радиорупорами толпился народ, дожидаясь сводки с фронтов. Она тоже остановилась, с надеждой взглянула на широкую черную трубу. Ровно в шесть диктор обычным голосом сказал: «Наши войска оставили город Можайск…»
Екатерина Антоновна не скоро пришла в себя… «Лучше бы умереть вот тут, в центре Москвы, от разрыва сердца, чтоб не просыпаться завтра, чтоб не видеть позора. Так вот почему тот чубатый шел сегодня по базару и орал: «Москва моя!» Мы ее защищаем, а он орет: «Моя!» Что же это значит? Как это могло случиться? Как могли это допустить мои сыновья?
С трудом добрела до дому и остановилась как вкопанная. У подъезда фыркал зеленый автомобиль. Она встревожилась: кто же это? Лаврентий или Иван? Зачем изволили прибыть?
Задыхаясь, она поднималась по лестнице.
Чуть не падая, вбежала в квартиру и увидела Ивана. Он стоял у стола, перебирая бумаги в ящиках, поднял голову, хмуро посмотрел на нее.
— Иван! — крикнула она с порога. — Это почему же вы Можайск сдали?
Он нахмурил брови, отвернулся и продолжал перебирать бумаги.
— Сначала покорми, а потом спрашивай, почему то, почему это…
Она сказала еще суровее:
— Воевать надо, а не картошку есть. Куда же это, к дьяволу, годится? Сам командир в Москву прибежал. Этак, надо думать, завтра выйдешь на улицу и немцу в лапы попадешь… А мы-то все жилы вытянули, укрепления разные строили.
Голос ее дрогнул, лицо перекосилось, она попятилась в коридор и села на сундук под вешалкой.
Иван сначала думал все обратить в шутку — не твое, старуха, дело, — но увидел, что мать по-настоящему потрясена. Нерешительно подошел к ней, не зная, что сказать в утешение.
Тогда она поднялась, подошла к нему вплотную, взяла за портупею, затрясла и зло прошептала:
— Для какого черта я растила тебя, чтобы мне теперь в лицо люди плевали! Ты что ж, до самой Москвы добежал? А где твои солдатики? Всех уложил? А сам-то как спасся? Говорят, в бою тот выживает, кто поглубже в канаву закопается. Ну, чего щуришься? Не нравится правда, глаза колет?
Он глядел в выцветшее лицо матери и думал — хорошо, что это твоя родная мать, а если бы сейчас матери всех бойцов потребовали ответа? Они не стали бы слушать оправданий, они не захотели бы слушать, они требовали и требовали бы ответа за жизни своих сыновей.
Это молчание еще больше рассердило Екатерину Антоновну.
— Или ты думаешь, что главное спасти себя? Теперь мы, что ли, должны идти на Можайское шоссе отбивать немцев? Ну что ж, сиди дома, а я пойду. Поработали лопатами, теперь возьмем ружья…
Иван осторожно снял руки матери с груди:
— Ну хватит, мама, все сказала? Послушай, что я скажу. Забери необходимые вещи и поедем. Я отвезу тебя на эвакопункт. Оттуда ты с эшелоном сегодня же уедешь в Горький. Обстоятельства так складываются, что ты должна уехать.
Она покачала головой:
— Ой дожила! Чему же ты меня учишь? Бежать? Да я сейчас в штаб пойду. Я к Лаврентию поеду, ему пожалуюсь…
Ничего не ответив, он повернулся к столу и опять занялся разбором каких-то бумаг. Услыхав ее последние слова, он стукнул кулаком по столу так, что все бумаги разлетелись.
— Довольно! Ты что разошлась?! Я тебе не мальчик! Или ты хочешь, чтобы я тебе целую лекцию по стратегии прочитал? Я сказал, собирайся и уезжай!
— Я сказала, — словно передразнивая его, дрожащим голосом ответила Екатерина Антоновна, — что никуда не поеду. Пусть меня здесь убьют, если ты не можешь меня защитить.
Он махнул рукой, поняв бесцельность пререканий.
— Вот она! — обрадовался он и вытащил сберегательную книжку. Сел, написал доверенность и передал матери: — Иди получи деньги на дорогу.
Она не шевельнулась, будто не слышала, сидела, сложив руки на коленях.
— Дай чего-нибудь поесть.
— Нечего. Я всю неделю жила на казенных харчах.
— Достань у меня в сумке сухари. Поедим.
— Нет, — с невозмутимым спокойствием ответила она, — я твои сухари есть не стану.
Он понял, что мать тверда, как крепость. Штурмом ее не возьмешь, а осаду вести некогда. Он мягко сказал:
— Сейчас я возвращаюсь с пополнением на фронт. Может, теперь долго не увидимся. А тебе я еще раз советую: поезжай в Горький. Сейчас в Москве каждый лишний человек в тягость…
— Это я-то в тягость? — опять вспылила она. Но в душе все-таки сменила гнев на милость. Может, сын — военный человек — и не имеет права сказать, как у них там дела на фронте? Вот сказал же. Может, все там не так уж и страшно?
Но мысль о сданном немцам Можайске опять ударила в сердце. Да как же они воюют, ее сыновья и сыновья всех матерей, если немец допер до Можайска?
Простилась она с Иваном холодно. И теперь ждала Лаврентия. Он вырывался иногда на час, на два и снова уезжал на свой аэродром.
Сегодня она готовилась излить Лаврентию весь свой гнев на младшего сына. Но когда Лаврентий стремительно вбежал в комнату, против обыкновения суровый и молчаливый, она не решилась заговорить об Иване.
— Вот для тебя Люся оставила записку, она уехала в Алма-Ату.
Лаврентий молча взял записку.
«Если ты останешься один и будешь страдать, пеняй на себя».
Сначала он ничего не понял, мысли его были так далеки от всего этого, перечитал еще раз, как бы принимая к сведению, не выражая ни горя ни радости. Долго задумчиво ходил по комнатам, потом повернулся к матери:
— Опасно стало в Москве. Ты бы уехала куда-нибудь подальше от фронта.
«Неужели они сговорились?» — с испугом подумала Екатерина Антоновна и так сурово взглянула на сына, что Лаврентий больше не заикнулся об отъезде.
Она угадала его тревожные мысли, и ей захотелось как-нибудь успокоить его, обратить все в шутку:
— Что ж, если фронт подошел так близко к Москве, то я вам всяко пригожусь. Все забежите сухариков погрызть. Ну а если опять ранят, посижу рядом вместо больничной нянечки…
Лаврентий сделал вид, что не слышит иронии в ее словах. Выпил чаю с сахарином и позвонил на завод узнать, когда можно будет принять отремонтированный самолет. Потом прилег на диван, чтобы собраться с мыслями.
Несколько часов назад он пережил смертельную опасность. Он летал к Рузе штурмовать вражеские переправы. Теперь им приходилось чаще воевать с пехотой врага, чем с его самолетами. Подбитый зениткой, он еле дотянул до запасного аэродрома. Увидев вдалеке маленький черный автомобиль, он подрулил к нему, собираясь попросить помощи. Вдруг прямо на него из леса выбежали два десятка немцев. Они бежали не стреляя, собираясь, видно, взять его живым. А он вылез из кабины в меховых унтах, в тяжелом обмундировании — медведь, далеко не убежишь! — вынул револьвер и приготовился подороже продать свою жизнь. И в этот миг увидел — с противоположной стороны пустого аэродрома с громким «ура» выбежали свои. И отбили аэродром.
Сейчас его самолет на заводе: мастер обещал отремонтировать его через три часа. Но ведь три часа — это почти вечность! Как же он лежит тут, на диване, ничего не узнав о той, которая помогает ему летать, сражаться, жить…
Мать не успела ни о чем спросить, как он вдруг вскочил, накинул кожанку и вышел.
Лаврентий быстро шел по пустынным улицам, охваченный безрассудным волнением, какое испытывал лет десять назад. Тогда он бежал после занятий в Академии имени Жуковского в Петровский парк на свидание с актрисой.
