Александр Гончаров - Наш корреспондент
Еще в самом начале жизни в горах Серегин тоже пробовал писать стихи. У него даже был грандиозный замысел написать поэму о войне. Некоторое время он томился над нею: подбирал рифмы, разрабатывал сюжет. С великим трудом вылупилось четверостишие:
И скажу вам по-простецки:
Не забудет, кто бывал,
Ни Шибановский, ни Псебский,
Ни Хребтовый перевал.
Потом еще две строчки, которые он считал находкой:
И идет со мною рядом
«Деревянный адъютант».
Помучившись еще немного, он умножил время, потраченное на сочинение этих шести строк, на предполагаемый объем поэмы и увидел, что ему придется трудиться над ней до глубокой старости. Он не чувствовал в себе сил для такого подвига и безропотно слез с Пегаса.
Продолжая рассказывать, Серегин вдруг увидел, что Тараненко его не слушает. За дверью в этот момент послышались чьи-то голоса, потом дверь открылась, и в палату вошла женщина в белом халате. Среднего роста, очень хрупкая на вид, она походила на девочку. У нее был смугло-розовый цвет лица, высокий, ясный лоб, не закрытый сдвинутой назад белой шапочкой, несколько широкий нос и полные добрые губы, которые сейчас были плотно сжаты. Прищуренные глаза, казалось, глядели несколько презрительно. Серегину показалось, что эта женщина, должно быть, очень заносчива. Даже безобидное «Здравствуйте!», сказанное ею при входе, прозвучало как вызов.
Из духа противоречия Серегин сразу настроился против вошедшей. Ему думалось, что и Тараненко должен питать к ней неприязнь. Но, увидев, как поспешно подтянул капитан торчавшие сквозь спинку кровати ноги, «как стал одергивать короткие рукава рубашки, какими глазами смотрел на вошедшую, Серегин понял, кто была та муза, которая вызвала у капитана порыв поэтического вдохновения.
— Симакова опять нет, — глянув на пустую койку, оказала муза таким тоном, который ясно показывал, что она и не ожидала найти в этой комнате ничего хорошего.
— Он только что вышел, Ольга Николаевна, — объяснил бритоголовый, отрываясь от книжки.
— Только что! — подхватила Ольга Николаевна. — Какая разница: только что или давно? Ему вообще нельзя вставать, у него же температура… А на койке сидеть не полагается, — обратилась она вдруг к Серегину.
— На чем же сидеть? — язвительно, как ему показалось, спросил Серегин, вставая.
— Сейчас санитарка принесет вам стул, — высокомерно ответила Ольга Николаевна и неожиданно начала густо краснеть. — Я сейчас скажу.
Она торопливо вышла из комнаты. Серегин хотел было сострить насчет гостеприимства, но во-время удержался. Тараненко и бритоголовый обменялись встревоженными взглядами, и капитан сказал:
— Наверно, какая-то неприятность. А Симаков ходит и никогда ничего не узнает.
Серегин понял, что в этой палате принимают близко к сердцу дела Ольги Николаевны, и благоразумно проглотил остроту. Сообщив Тараненко все редакционные новости, он спросил:
— А помнишь, ты рассказывал о политруке Казакове?
— Помню.
— Знаешь, где он теперь?
— Да ведь он погиб, — сказал Тараненко.
— А вот и не погиб, — сказал Серегин. — И лежит в этом самом госпитале. А ты ничего не знаешь!
— Шутишь, — не поверил Тараненко.
— Ну, брат, такими вещами не шутят. — И Серегин передал ему все, что узнал о судьбе Казакова.
— Я о нем напишу, — загорелся Тараненко. — Завтра мне уже разрешат вставать, вот я найду его и буду о нем писать.
— О таком человеке стихи можно слагать, — не без умысла произнес Серегин.
— Нет, я о нем очерк напишу, — сказал Тараненко.
4Хотя Серегин ушел из палаты довольно поздно, доктор Лысько еще ожидал его. Увидев радостно заблестевшие глаза доктора, Серегин почувствовал, что Лысько смертельно хочется поговорить и что ночной отдых находится под угрозой. Смиряясь с этим, Серегин все же решил узнать то, что его интересовало, и сразу спросил:
— Кто такая Ольга Николаевна?
— Славная девушка! — задушевно сказал доктор. — Вы познакомились с ней?
— Видел, но не познакомился. Уж больно она показалась мне такой, знаете… — Серегин замялся.
— А-а… понимаю, — пришел ему на помощь Лысько. — Она бывает, как ежик, — и доктор для наглядности растопырил пальцы.
— Вот именно, колючая она.
— Это только первое впечатление, — объяснил доктор. — Когда я с ней столкнулся, мы очень поругались. Но я изучаю людей и понимаю их. Я стал присматриваться и убедился, что она замечательная девушка, с чуткой, отзывчивой душой, скромная до застенчивости, умная. А эти колючки — ее защита. Она иногда очень страдает из-за самолюбия. Раненые не верят, что она уже врач, и называют ее сестрицей. Это ее очень обижает. Сегодня здесь был начальник политотдела. Он обходил палаты, вручая награды… Возле своих палат Ольга Николаевна, как полагается, приветствовала, отрапортовала. А он вдруг спрашивает: «Сколько вам лет?» Она отвечает: «Двадцать два». Потом он нагнулся к ее уху и по-отечески сказал, — я стоял рядом и слышал: «Когда будете в другой раз кого-нибудь приветствовать, то не голову тяните к руке, а руку прикладывайте к голове». Это, конечно, была шутка, но Ольга Николаевна приняла ее всерьез и очень расстроилась. Я ее скоро понял. Теперь мы друзья. А я выбираю себе друзей осторожно. Я разбираюсь в людях. В тысяча девятьсот сороковом году…
Готовясь слушать длинный рассказ, Серегин обреченно присел на диван, где ему была сделана постель, но был спасен непредвиденной случайностью. В дверь деликатно постучал санитар и сказал, что «доктора Лысько, ежели они не спят, просит на минуту доктор Лукашев». Лысько извинился и ушел, а Серегин молниеносно разделся и лег, отвернувшись к стене.
Доктор возвратился очень быстро.
— Вы уже спите? — удивленно спросил он.
Серегин молчал и старался дышать равномерно.
Лысько прошелся по комнате, остановился возле дивана и с огорчением повторил:
— Так вы уже спите?
Не получив ответа, доктор вздохнул, потушил свет, сел на свою койку и стал раздеваться. А Серегин в это время и в самом деле уже крепко спал.
Рано утром доктор проводил его. За ночь небо очистилось и теперь бледно голубело вылинявшим ситчиком. О вчерашнем ливне напоминали озерца, которые стояли в углублениях напоенной до отказа земли, тяжелые капли на блестящих ветвях деревьев и наносы ила и песка поперек дорожек.
Неподалеку от коттеджа, в котором жил Лысько, Серегин встретил начальника политотдела, сопровождаемого двумя незнакомыми офицерами и ординарцем. Отвечая на приветствие, начальник политотдела внимательно глянул на Серегина колючими, строгими глазами..
В это ясное, теплое утро было приятно шагать по чисто промытой каменистой дороге. Серегин быстро добрался до шоссе, удачно устроился на попутную машину. Вскоре он догнал шедшую вольным шагом часть. Бойцы были в новеньком обмундировании, в касках, с саперными лопатками, висящими, как полагается, в чехлах, и с новыми автоматическими винтовками. Бойцы несли разобранные минометы, ручные пулеметы, длинные противотанковые ружья. Видно было, что эту часть готовили основательно. Очевидно, слухи о готовящемся наступлении ходили не зря!..
Шофер вылез из кабины и удрученно выругался. Лейтенант тоже вылез и беззлобно заметил:
— Ругаешься, а сам, небось, рад.
Шофер стал было клясться и божиться, заверяя, что ему нет никакой разницы и что он не на своем же горбу везет, но потом умолк, достал вышитый кисет, а лейтенант — коробку от противоипритного пакета, и они стали крутить папиросы. Серегин, сидя на борту грузовика, занялся этим же.
У курящих людей имеется перед некурящими огромное преимущество: в затруднительную минуту они могут закурить, и прославленная в песнях струйка дыма поможет найти правильное решение, облегчит преодоление трудности, избавит от грусти.
— Ведь вот игра природы, — сказал лейтенант: — летом эту речку курица вброд перейдет, а сейчас, смотри, как важно разыгралась!
— Обыкновенно, горные речки, — откликнулся шофер, выпуская изо рта густой клуб дыма. — Вот вчера боцман один потонул. В Одессе был, в Севастополе был — отовсюду живой выбрался. Когда из Севастополя эвакуировался, пришлось ему девять часов на ящике из-под снарядов плыть — и ничего, уцелел. А тут форсировал какую-то плюгавую речушку — она и на картах-то не обозначена, — поскользнулся, упал с камня — и амба! Вот, как говорится, судьба!
— Так уж сразу и утонул! — недоверчиво сказал лейтенант. — Вчера утонул, а тебе сегодня все подробности уже известны.
— А какой мне интерес врать? — обиделся шофер. — Я за что купил, за то и продаю. И ничего нет удивительного, что утонул: обмундирование, ватник да плащ-палатка, автомат, запасные диски — такая тяжесть человека враз и на дно потянет. Да в этот чертопхай слон упадет — и то не выберется. Вы посмотрите!
