Иван Ермаков - Солдатские сказы
У Софьи Игнатьевны юбки от оторопи засвистели. Водою ее отбрызгивает, виски ей перцовкой смачивает, уши кусает дочерние. В чувство бы привести.
— Ты меня не дослушала! — голубою слезою окатывается. — Это в нем силы клокочут, жизненные… Объем груди извергается… Породите мне внучека! До каких пор могу я с птицами?! Поневоле всякая пустельга в интеллект заселяется.
Вот такая малина цвела. Вот откуда и заумь такая возникла, мол, не стало танкисту ни свету, ни дыху от вздорной и взбалмошной тещеньки. Отчего и в Египет хотел убежать. Сваха да ворожея, говорю, известные полководцы.
* * *На самом же деле случилось — пошли Костя с Леной в кино. Как обычно, журнал поначалу показывали. Учения танковых войск. И видит вдруг Костя воочью, во весь-то экран, видит Костя дружка своего, командира «тридцатьчетверки» Алешу Лукьянова. Майор Алешка! Реку его машины форсируют! И не надо Алешкиным танкам мостов и понтонов. Словно скорые умные раки, ползут они по дну реки. Только рокот, могучий бронесказуемый рокот! Не дышал, на экран глядя.
Вернулись из кино — молчком разобрался, заранее веки сомкнул. Лена чего-то мурлыкает, ластится, а Костя недвижим, безгласен лежит. Алешка все мнится. А не вместе ль они, колхозные пареньки, перводерзкий пушок над губой постоянно, для форсу, мазутом пачкали. Надышишься сладкой соляровой гарьки — и повлекла, повлекла тебя молодая надежда. Каждая звезда куковала, самое радугу плечьми подпирал. Некто поверхностно видит и думает — старшина на пушечный ствол, ноги свеся, присел покурить, а это совсем и не старшина. Генерал это. Или выше бери. Мечта наша, пташка, куда не дерзает.
«Десять классов — кровь с мого носа — закончу, — цедит дымок старшина. — Воевал достойно, броневую службу люблю… Таких, молодых-неженатых, в любое училище: „Милости просим“. Старые-то кадры пыхтят вон…»
И в самом деле — пыхтят. Инспектирующий генерал на подходе.
Прянул с орудия пред ним старшина — не то бог молодой, не то черт холостой…. Из-под темных бровей сини кремни искрят, белей, чем у молодого волчиньки, зубы, от погона до погона — четыре перегона. Козырнул. Доложил. Пояснил. Благодарствован был — «Служу Советскому Союзу!!» — зазвенькало серебро на груди. Каждая звезда куковала… Самое радугу плечьми подпирал.
Некто, с простой души, думает, старшина тут присел покурить, а тут — академик сам, бронетанковый! Мечты наши, пташки… Прихлопнул вас крокодиловый чемодан, подыграла вас фараонова кость. «Сколько же Алешке лет теперь?» Перепутал его подсчеты голос из репродуктора. Передают заявление правительства… «Египет стал жертвой агрессии…»
Косте вроде бы старострельную рану потронули: «зять английский» припомнился, картежник, союзничек. «Погоди, погоди… Египет? Он же там фараоновы кости взрыл? Капиталы там, комендант говорил! Совладеет Суэцким каналом?»
Вслушивается в радио и, как ясновидящий, мнит: «Там акула! Там вол-ча-ра… Кус египтяне из пасти вырвали!»
И еще сторожит ухо тоскливое слово — «жертва»: «Кондрат твоя жертва, я твоя жертва, теперь — Египет. Народ целый!» — сыграл желваками.
День за днем, час за часом — солят, вередят газеты и радио по Костиной ссадине, по сукровице. Сообщают, что англо-французы бомбардируют Египет, силой пытают отрезать Суэцкий канал, что используется уже американское оружие…
«Там! Там акула!» — поджигается с каждым сообщением Костенькина обида и месть.
Потом — дивно! «Английский зятек» измельчал, уничтожился, как-то сникчемился. Египет завоссиял, побиваемый. Ничто перед горем его Костенькина скула, с синей гуглей, и танковая академия — не потеря, и трибунал забываться стал. Одно нестерпимо — малых бьют. Малым с колен привстать не дают.
Тринадцатый день Египет в крови и в огне.
Тринадцатый день неславно на отчей земле далекому русскому человеку. Вот так, наверно, когда указняется совесть, и ходит Россия на Шипки. От родных пашен и скворушков, от малых детей и возлюбленных жен…
Ленушку не тревожит. Зачем ей, маленькой, его мужская сумятица? И одним вечером — официальное заявление. Смысл тот, что если наглое избиение Египта не прекратится, то в Советском Союзе не будут препятствовать выезду добровольцев, пожелавших принять участие в борьбе египетского народа за его независимость. Утром стоял Костя перед военкомом. Прочитал тот заявление, полистал военный билет и чутку обескуражил парня.
— Рад приветствовать вашу решительность. Первым в нашем военкомате. Придется, однако, подождать. Нет нам пока прямых указаний. Где вы остановились — на случай срочного вызова?
— У Кондратия Карабазы.
— А-а-а… Это который раны винцом потчует, — усмехнулся военком.
— Достойные, стало быть, раны, — откликнулся Костенька.
— Добре! — протянул военный билет комиссар. — Если сегодня до конца дня не вызову, явитесь завтра в девять ноль-ноль.
Развернулся сибирский конек к Кондрашечке.
Известился Карабаза, что намерен немногословный, но каменный в слове его командир добровольцем пойти, сунул по соске-пустышке в губенки своим близнецам и ходом скорей к военкому.
— Меня тоже пишите. Кондратий Карабаза. Еще не все танкисты погорели!.. Три зубу не взыскано. Панихида не справлена…
Ответ получил, как и Костя: завтра в девять ноль- ноль.
Зима тот год ранняя стояла. Снега. Морозный денек — куцый. Однако достаточный, чтобы райцентру стало известно: танкисты едут в Египет. Заторопились на Кондрашечкино подворье друзья-товарищи. И знакомые, и полузнакомые. На летних сборах встречались, на полигонах и просто в военкомате. У Кондрашечки фляга браги стояла. К именинам крепилась. Откинул он полог в запечье, прислушал:
— Курлычет! — братве подмигнул. — Вчерась сахару добавил — как тигра всю ночь рычала.
Барана под этот случай прирезал.
К вечеру еще один в Египет решился. Этот из молодых. Только демобилизовался, новые танки знает.
Ну… Усидели бражку, умяли барашку — вызова от комиссара нет. Направились в забегаловку. Там восприняли. И задрожала, заколебалась в углах паутина.
— Все мы от одного танка произошли! От «тридцатьчетверки»!! — целует воодушевленный Кондрата пожилую буфетчицу.
Попоют, попоют — побеседуют. Про Египет, само собой, разговор.
— Птица феникс у них в поверьях есть. Сама себя сжигает и из пепла потом воскресает.
— Про птицу — сказка. А вот народу действительно приходится из пепла. Из крови…
По соседству с танкистским застольем директор местной конторы «Заготскототкорм» черева услаждал. Хмыкал он, хмыкал пупку своему, а потом плеснул гранатый стакан еще на «каменку» и на хмельных розвязах произрек:
— До чео… До чео народ хитромудрый пошел?! И на целину, и на велики стройки, и в сам Египет корячится. А нужен ли он тебе, Египет? — на Костю уставился. — Какая у тебя там болячка? У тебя другая болячка… Славушки жаждуем! Патретик чтобы наш пропечатали, фамиль вознесли. Весь тут и Египет.
Костя с лица сменился. Привстал даже.
Остановил его звонкий, словно на наковальне сыгранный смех. Оглянулся сюда, а здесь инвалиду юморно стало. Изнемогает — хохочет. Аж рукав у фуфайки трясется, ходором ходит.
— Разве в такой шубе мыслимо? Да ты в ней, не доезжа Дарданелл, обовшивеешь…
А шуба на Косте — сибирских барашков мех. Фабричного производства, под черный блескучий хром выделана. Всего лишь неделю назад из сельпо ее Лена вынесла. Полгода яйцами отоваривала, дедко быка годовалого за нее же пожертвовал. На деньги не купить тогда было — к товарообмену колхозника поощряли. Для работы-то Косте и ватник был гож, а на люди, на мороз, кроме бобрика-ветродуя, одеть было нечего.
— Ежель в Египет, закосил бы ее инвалиду, — набивается однорукий.
— Правильно калека говорит, — поддержал однорукого Заготскот.
Напряглась забегаловка.
— Значит, мы для портретика, — сыграл скулами Костя. — Значит, славушки жаждуем?! Покупай! — в честь момента освободился от шубы. — Покупай! — протянул ее однорукому.
— Какая еще цена будет, — хищненько запустил владыку в меха инвалид.
— Восемьсот семьдесят девять рублей отоварено. Копеек не помню…
Кондратий вмешаться хотел, а потом оценил инвалида: чай, денег всего-то на стопку с прицепом. Еще потому не вмешался — позорный упрек всем им брошен. Не препятствует сделке.
Погулял по мехам инвалид, химикаты снаружи понюхал. — Отвернись на минутку! — буфетчицу просит.
После просьбы ослабил опушку у ватных штанов и извлек из нательного тайника пачку сотенных. Отслюнявил восемь бумаг:
— Держи, египтянин! — колокольчатый снова выдал смешок.
Кондрашечка теперь затревожился:
— Погоди, погоди, Константин!.. А в чем же на улицу? Мороз двадцать градусов, и в Египет еще бабушка надвое…
Отстранил его Костя.
![Елена Арсеньева - Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного]](/uploads/posts/books/17531/17531.jpg)
