Михаил Грулев - Записки генерала-еврея
Осенью 1881 г. выделены были из полка 3-й и 4-й батальоны и направлены для расположения в крепости Брест-Литовск. Меня послали квартирьером для принятия казарм и квартир для офицеров.
Обстоятельство это имело для меня некоторые последствия. Дело в том, что после распределения всех офицерских квартир осталась одна комната в коридоре семейных артиллерийских офицеров, на которую не было охотников. Пришлось в этой комнате поселить наимладших членов нашей офицерской семьи - двух портупей-юнкеров, т.е. меня и фон Зельмана. Наша комната стала скоро своего рода коммуной и местом rendex-vous для наших офицеров обоих батальонов: дежурный ли по эшелону, т.е. по обоим батальоном, дежурный ли по караулам, пришёл ли кто с форта - все, когда некуда деваться - брели к портупей-юнкерам, где, помимо всего, текла жизнь холостяцкая, беззаботная и весёлая: я на скрипке, фон Зельман на гармошке; группируется сейчас же хоровое пение, на столе появляется выпивка и закуска, денщики хлопают то дверьми, то пробками из бутылок; то и другое раздаётся гулким резонансом в бесконечных коридорах казематов цитадели и, видимо, очень тяготит семейных артиллерийских офицеров, среди которых, совсем не ко двору, затесалась пара буйной молодёжи чужой части.
Эта чаша оказалась переполненной в день нашего генерального праздника, по случаю производства в офицеры.
Случилось это вот как. 1 января 1882 г. я и фон Зельман были произведены в офицеры. Согласно традиционному обычаю, мы должны были отпраздновать вступление в офицерскую среду подобающей пирушкой, на которую приглашены были все офицеры обоих батальонов. Уже за несколько дней до нашего праздника шли оживлённые приготовления, выразившиеся в беспрерывной суете и беготне с полдюжины пришлых денщиков, призванных на помощь нашим камчадалам. То и дело какие-нибудь два приблудших денщика с переносимым большущим столом, заимствованным из ротной школы, натыкаются в коридоре на артиллерийскую барыню и выбивают у неё из рук миску горячего супа, с которой она спешила из дверей кухни в свою комнату; и, конечно, скандал; то вдруг шустрый «камчадал» врывается в чужую кухню с корзиной бутылок и по дороге опрокидывает сковородку с котлетами; а тут ещё наша пехотная собака накинулась на артиллерийскую собаку. Словом, громоздились скандалы и накапливались против нас неудовольствия артиллерийских офицеров.
Наступил, наконец, вечер праздника. Сначала всё шло чинно - пока полны были бутылки. Чинно пили, чинно закусывали. Но по мере того, как пустели бутылки и наполнялись гости, равновесие заколебалось; настроение повышалось, беседа оживлялась; ещё немного, и уровень выпитого поднимался всё выше; во всех головах уже клубились густые пары. Шумные разговоры и споры о службе и всяких пристойных материях постепенно затихали, уступая место обычной прелюдии: «Не споём ли что-нибудь?» Сейчас же сцену оркестр именинников, - моя скрипка и Зельмана гармошка...
И пошло, и пошло. За хоровым пением - трепак; тосты смешиваются с пением в розницу, - т.е. кто во что горазд. Всё это под аккомпанемент хлопанья пробок и суетливой беготни толпы денщиков из кухни в пирушечную и обратно. Двери нашей кухни, где идёт «продукция», - кипит лабораторная работа по части выпивок и закусок, и двери пирушечной, где кипит и клокочет буйный спор и певческая разноголосица до надрыва, - уже раскрыты настежь, чтобы облегчить беспрерывную связь. Семейный коридор наполнен до насыщения звонким шумом смешанных голосов и звуков, раздающихся гулким резонансом во всю длину коридора.
Среди хаоса полупьяного пения, из вороха надрывающихся разговоров и споров вырывается вдруг из пирушечной комнаты командир 12-й роты, поручик Заварзин, который давно уже дошёл до высокого градуса, и в очень возбуждённом состоянии рвётся вперёд бить стёкла в квартиле полковника Гжеляховского. Я успел схватить его сзади, но он рванулся от меня так, что разорвал пополам свой мундир до воротника. Картина получилась скандальная: но пьяному Заварзину она показалась очень фасонистой: завернув обе половинки мундира сзади наперёд, он пустился вприсядку...
Словом, в этот вечер было дело под Полтавой. Завершилось это дело на другой день подачей коллективного заявления семейных артиллерийских офицеров о невозможности сожительства в одном коридоре с холостыми московцами. Приказал комендант выселить из семейного коридора меня с Зельманом, учинив развод скрипачу с гармошкой, и сослать меня в помещение над Николаевскими воротами, а Зельмана перевели в какой-то форт.
Моей новой резиденцией служило давно забытое огромное помещение в цитадели, пустовавшее с незапамятных времён: там когда-то был не то склад, не то квартира старинного комиссариата (прежнее интендантство), потому что полы были с остатками паркетов, но... с порядочными ямами, в которых днём и ночью возились большие крысы, помнившие ещё прежние интендантские харчи в этом помещении. Эта моя квартира состояла из двух огромных, совершенно пустынных казематов, вроде зал или сараев, с нависшими сводами и небольшими окнами в глубоких амбразурах.
Денщик принёс мою обстановку - складную койку, которая скрылась во мраке в одном углу, и чемодан, который юркнул в амбразуру; и... опять кругом пустынно, мрачно, затхло, пусто и жутко. Даже с денщиком жутко разговаривать, потому что резонанс такой, что собственный голос точно гром гремит; а если ещё внизу через ворота проезжает повозка, то в моих залах это отражается, как артиллерийская канонада [16].
Через несколько дней из штаба полка приехал командир полка и обходил помещения офицеров и нижних чинов. Зайдя в мою резиденцию, командир разразился раскатистым смехом.
- Ну, ви может делайт у себя развод с церемонией!
Конечно, жить в этом помещении немыслимо было. Я приходил только спать, проводя всё время, свободное от служебных занятий, в военном собрании за книгами, газетами и бильярдом - моей единственной страстью.
Больше трёх месяцев бедствовал я в моих чудовищных апартаментах; а потом... попал в условия ещё более худшие: нашу 15-ю роту перевели в сводчатую казарму под крепостным валганом, т.е. своды и стены с трёх сторон под землёй; мне пришлось поселиться в такой казарме, в которой была обильнейшая сырость, - прямо струилась вода со сводов и по стенам настолько, что кровать приходилось ставить посредине каземата; и всё же обильные капли падали со сводов на кровать. Как это я не вынес из этого каземата пожизненного ревматизма, прямо непостижимо.
Но что значат все эти жизненные передряги по сравнению с совершившимся производством в офицеры, - когда офицерские эполеты ещё сверкают своим девственным блеском и прелестями особого рода, - двойными, шитыми золотом петлицами и золотыми пуговицами с короной, что не все полки имели; наконец - самое главное: что все эти невзгоды по сравнению с занявшейся зарёй новой жизни, со всеми её заманчивыми перспективами! Тут не маршальский жезл, допускаемый даже в солдатском ранце, а подымай выше! Да есть ли предел фантастическим грёзам, куда юного прапорщика уносит его душевное ликование в первые дни, когда он оденет офицерские эполеты? Что, по сравнению с весенним трепетом души, все эти преходящие неудобства житейские! Их и не видишь, и не замечаешь. Светло, радостно и даже сухо в мрачном и сыром каземате; балагуришь с денщиком, смакуя непривычное ещё для уха его обращение на «Ваше Благородие».
При таком выспренном настроении мои книжные занятия были временно парализованы. Все затаённые мечты про академию, все мои благие размышления о самообразовании, о серьёзном чтении, постепенно затуманились, отошли куда-то вдаль, и я окунулся в обыденную пустоту холостяцкой офицерской жизни в нашем маленьком гарнизоне.
Увы! Эта жизнь была убийственна своим однообразием и по внешнему виду, и по внутреннему содержанию. Достаточно сказать, что речь идёт о жизни в крепости. Окружающий мир заперт со всех сторон крепостными стенами, валами, рвами; только и видишь солдат, пушку, казарму; ведь никаким посторонним элементам нет доступа в крепость. Есть очень убогий чахлый садик, окружающий собор; в этом садике гуляют, т.е. кружатся взад и вперёд, крепостные дамы и барышни под зорким глазастым обстрелом группы офицеров, засевших в «брехаловке» (угол сада) и подвергающих мимо проходящих дам и барышень тончайшим критическим анализам по всем статьям. В другой раз роли меняются, и с брехаловки раздаётся дразнящий дамский смех, пересыпанный заигрывающими словечками и манящими глазками по адресу прогуливающихся мимо офицеров.
Раз-другой в неделю или в месяц те же дамы и те же офицеры встречаются на танцевальном вечере в крепостном собрании. Затем... опять всё те же, и всё то же: везде и всюду всё одни и те же лица, одни и те же сплетни и пересуды. Вот это-то однообразие делает крепостную жизнь прямо тошнотворной. Конечно, офицерская молодёжь предпочитает проводить время в своём холостяцком кругу - преимущественно за выпивкой и картами, соблюдая приличие; но бывало, что некоторые доходили до крайности. Завелась такая компания в одной комнате, где каждый вечер допивались как следует и практиковались в стрельбе по освещённому фонарю против окна. Другие пытались спьяна ночью по лестнице, приставленной к стене, забраться через окно в семенную квартиру.
