Энтон Майрер - Однажды орел…
— Билл, — сказала она тихо. — Я не верю тебе.
— Я так и думал. — Он взглянул на нее и понял, о чем она говорит. Его брови опустились; она принудила его возвратиться к проблеме, касавшейся их двоих; здесь, на Лонг-Айленде, и он был раздражен этим. — О чем ты говоришь?
— Я хочу сказать, Билл, из этого ничего не выйдет, — ответила она, запинаясь. — Это было бы нечестно. Я не могу так поступить.
Он с шумом захлопнул чемодан и выпрямился, глядя на нее долгим оценивающим взглядом; его нижняя губа выпятилась, холодные ясные глаза сузились. На какое-то мгновение Томми охватил необъяснимый страх.
— Может быть, ты и права, — сказал он. — Может быть, ты должна возвратиться к нему. Подумать только, как засверкает твой ореол мученицы! Единственное, что ты сможешь сделать, это войти с выражением горя на лице, сесть на кушетку в гостиной и обвинить его в гибели сына. И действительно, причинишь ему боль этим. Свежая рапа, посыпанная солью…
Томми смотрела на него, ошеломленная, не в силах вымолвить хоть что-нибудь. Его лицо исказила жалкая улыбка, по обеим сторонам шеи появились темно-красные пятна; она никогда не видела его таким злым. А может, он ей только представляется таким? Может, это оттого, что она хочет видеть таким?
— Ты будешь в восторге от этого, правда? Бесконечная хандра, складывание картинок-загадок, девичники и дамская трескотня. Храбрая армейская женушка, так благородно несущая свой тяжкий крест! Ты можешь стать его честью и совестью на целый день и на полночи вдобавок. Какое это доставит тебе наслаждение! Наслаждение мазохиста.
— Билл, это же нечестно… — произнесла она растерянно.
— Вот как? Подумать только! А не это ли тебе правится больше всего на свете? Примерная мама с целью в жизни! — Он выразительно показал пальцем на пол у своих ног. Я только что предложил тебе — и я не уверен, что предложение останется в силе — настоящую новую жизнь. Бегство из казармы в новую жизнь. Может, это не совсем та жизнь, к которой твоя романтическая душа стремилась, когда тебе было пятнадцать. Но, несомненно, реальная жизнь, жизнь с достоинством, целью и уважением. Никаких орденов, парадов и смотров, но зато уважение. В паши дни его встретишь далеко не так уж часто. Кроме того, ты могла бы стать моей помощницей, вместе нам удалось бы добиться кое-чего. Я думаю, ты понимаешь, о чем я говорю.
— Билл, если позволишь…
— Но тебе не терпится поскорее вернуться на свою незабвенную каторгу. Испытать муки огненного колеса на глазах многотысячной толпы. Матрона в мученическом венце. А иначе для чего еще годится муж-солдат? Конечно, это куда лучше, чем двадцатилетняя рента! Господи, вот будет жалость, если его и самого прикончат при вторжении на Хонсю…
— Довольно, Билл!.. — Теперь Томми сама разозлилась, но это чувство заглушалось смятением и растущей тревогой. Ей нужно было бы посмеяться над этим, это могло бы развлечь ее. Что же, ради всего святого, происходит с ней? Она неожиданно представила себе Сэма, таким, каким он был в форту Харди, давным-давно, сидящим на краю ее койки, и глаза у него жалкие, умоляющие; «Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню».
Расстроенная, встревоженная, Томми резким движением закрыла свой чемодан. Всего несколько минут назад она решила, что живет как бы в заточении, и ей захотелось бежать из него. Однако Сэм был ее прошлым и залогом ее будущего. Донни был душой этого прошлого, тем общим, что было между ними, только между ними одними — надеждой и памятью. Оставить Сэма означало еще раз уничтожить Донни, и уничтожить более жестоко, чем это сделали немецкие истребители…
— Все готово? — спросил Билл с порога.
— Да.
Когда она спускалась по лестнице, дождевые капли оставляли размытые прозрачные следы на оконных стеклах.
* * *— Они сделали это просто для того, чтобы избавиться от меня, — заявила Викки Ворден, и ее гладкое красивое лицо исказилось от злости. — Они могут говорить что угодно, но все сводится к этому.
— Дорогая, попытайся взглянуть на это с другой стороны, — предложил ей Эль Хэмбро.
— С какой же еще другой стороны можно смотреть на это? Пресс-агент кинозвезды развел руками.
— Здесь ты приносишь себе колоссальную пользу. Твоя популярность огромна, я говорил тебе, что…
— Хорошо, надеюсь, это прибавит мне очков там, на небесах, — возразила она, — потому что, будьте уверены, на земле это не принесло мне ничего. — Ее глаза засверкали. — Шанс, выпадающий раз в жизни, уплывает из рук в помойку, а я просиживаю до боли задницу в десяти тысячах миль от своей основной базы.
— Ну, ну, Ви-Ви, — пожурил ее Лью Пфайзер. Подобно большинству комедийных актеров, в жизни это был тихий и застенчивый человек. — Генерал Мессенджейл был изумительно гостеприимен с нами, но я не думаю, что ему очень интересны все эти голливудские сплетни.
— Ах, извините, генерал! — Викки Ворден повернулась к командиру корпуса. Выражение неудовольствия исчезло с ее лица, его оживила обаятельнейшая улыбка, вот уже три года сиявшая на экранах, афишах и дверцах солдатских рундучков. — Право, мне очень неловко. Это действительно самый шикарный прием из всех, что мне давали после приема у генерала Айка в окрестностях Парижа в… как называлось это место, Лью?
— Марнес ля Кокетт.
— Ах да! Почему это я все время забываю его?
— Право не знаю, милочка. Кинозвезда манерно повела плечами.
— Я обожаю дворцы, они всегда вызывают во мне желание совершить что-то невероятное: завести роман с каким-нибудь султаном, пытать людей в подземелье, забыться и уйти с головой в наслаждения…
— Для всего этого вовсе не обязательно иметь дворец, моя дорогая, — сказал Пфайзер.
— Лью, ты ничтожный садист! — она обвела красивыми карими глазами филигранную вязь на потолке зала. — Такой замок, как этот, навевает на тебя что-то сказочное, все то, о чем ты когда-то мечтал. Понимаете?
Сидевший во главе длинного стола Котни Мессенджейл степенно кивнул. Действительно, дворец вызывал подобные ощущения, и даже большие. Ему был приятен произведенный эффект. Отдельный столовый зал с балконом, в котором давался званый обед для артистов труппы объединенной службы организации досуга войск и старших офицеров штаба, был изолирован от собственно офицерского клуба, но соединялся с ним узким коридором так, что музыка и смех, доносившиеся из главного зала, создавали легкую атмосферу веселья для уединившегося здесь избранного общества. В то же время было установлено, что, кроме барменов и официантов, никто не должен входить сюда, исключая самые крайние случаи. Его гости, прибывавшие сюда через Рейна-Бланку — корреспонденты, конгрессмены, эстрадные артисты, — всегда чувствовали эту особую дворцовую атмосферу, она делала их несколько более почтительными и подавленными. Исключение составляла мисс Ворден, которую, по-видимому, ничто и никогда не могло смутить.
— Простите меня, за то что я в таком отвратительном настроении, генерал, — попросила она, очаровательно надув губки. — Я переживаю самый большой кризис в своей жизни и очень нуждаюсь в вашей помощи.
Мессенджейл улыбнулся своей обворожительной улыбкой.
— Все что угодно, в пределах моих скромных возможностей, мисс Ворден.
Ее лицо озарилось радостью, как у маленькой девочки; в центре ее зрачков, казалось, засверкали маленькие звездочки.
— Пожалуйста, зовите меня Викки.
— Боюсь, что не смогу, — ответил он. — Я никогда никого не называю уменьшительным именем.
— Но почему? Я же сказала, что вы можете…
— По-моему, это, во-первых, вульгарно, а во-вторых, совсем необязательно.
— О…
Наступила неловкая пауза. Пфайзер и Хэмбро смотрели на Мессенджейла смущенно. Довольный произведенным эффектом, он снова улыбнулся и сказал:
— Однако я буду называть вас Виктория, если разрешите. Она выпрямилась в своем кресле, немного смущенная.
— Ах, я буду в восторге! — воскликнула она и, неожиданно прицелившись своим пальцем с ярко-красным ногтем в горло Пфайзеру, продолжала: — Видишь, Лью? Вот это галантность! То, чему ты никогда не научишься… Боже, почему мужчины растеряли всю свою галантность?
— Мы растеряли ее, сопровождая тебя по боевым фронтам, дорогая, — ответил комик.
Викки Ворден пропустила его слова мимо ушей. Все ее внимание вновь сосредоточилось на Мессенджейле.
— Дело в том, что мне грозит опасность потерять самую большую роль в моей карьере. Правда. Они уже распределяют роли. «Тэсс из рода д’Эрбервилль». — Она прикусила ровными зубками нижнюю алую губу. — Это роман Томаса Хардинга. Мессенджейл снова кивнул.
— О да, помню. А они вешают ее в конце?
— Не знаю. Я не читала сценария. Такой шанс выпадает раз в жизни, а студия вытурила меня в это отвратительное турне по всем поганым дырам на Тихом океане. А теперь от меня еще хотят, чтобы я нашла Чета и примирилась с ним. Может ли прийти в голову более дурацкая идея?
