Мария Куликова - Пистоль Довбуша
Девушка приложила палец к губам и потянула Мишку в угол сарая. Ее тонкие брови нахмурились, глаза стали строгими.
— Прошу тебя, легинеку, никогда ни о чем не расспрашивай. Неужели не видишь, что творится на белом свете! Жандары хватают всех, даже ни в чем не повинных. Ведь не хочешь ты, чтоб они и меня и дедушку посадили в зеленую машину?
— Анця!.. — с обидой и укором произнес Мишка.
— Ну ладно, ладно! — добавила она уже мягче. — Считай, легинеку, что мы сговорились: ни со мной, ни с кем другим ты про это и вспоминать не будешь.
— Я, может, обещал пану учителю молчать! — с негодованием сказал Мишка. — И тебе вот крест, что ни про тебя, ни про дедушку Микулу — никому!.. Лучше умру… Мне только об одном тебя нужно спросить…
— Я слухаю, Мишко.
— Помоги мне и Юрку партизанов найти. Я тебя так прошу, так прошу!.. Нам бы хоть один пистоль на двоих! — сверкнул он глазами. — Мы отплатим всем и за пана учителя, и за дедушкиного Андрея… А думаешь, мы с Юрком не сможем хоть немножко Красной Армий помочь? Может, тогда она быстрее пришла бы к нам в Карпаты.
Лицо Анци озарилось теплой материнской улыбкой. Она обняла Мишку, притянула к себе.
— Ты не смейся! — оттолкнул Анцю мальчик, приняв ее улыбку за насмешку. — Мы вместо пана учителя пойдем. Он сам говорил: упадет один, пусть трое станут.
— То так, легинеку. Видит бог, рада я, что сердце у тебя и доброе и смелое. А все ж подрасти не мешало бы малость.
Легко сказать: подрасти. Мишка и сам рад хоть завтра стать взрослым. Да и не считает он себя маленьким! Не о нем ли говорят в селе, что он настоящий газде: и хворост на зиму припасает, и грядки возле хаты вскапывает. А пастух разве он плохой? Учитель, тот сразу понял, что Мишка такой легинь, которому вполне можно довериться.
— Так и не поможешь, айно?
— Может, и помогла б, если б знала, где они.
— Ты знаешь, знаешь! Почему ж тебе пан учитель велел рассказать про Лущака?
Анця чуть заметно смутилась. На нее в упор смотрели черные, не по-детски пытливые, недоверчивые глаза.
— Почему — мне? А что ж тут чудного? Мы же с учителем из одного села. Соседями были. И вот так, как ты с Маричкой, играли вместе, хотя он был и старше меня… Я сиротой росла… Батрачила, в школу не ходила… А он… прибежит, бывало, со школы и буквы мне показывает. Грамоте меня научил…
В голосе ее отозвалась тоска. Мишка решил больше ни о чем не расспрашивать, но Анця сама продолжала разговор:
— А потом… потом мы полюбили друг друга… — Девушка перебирала пальцами кончик платка, скрывая слезы. Еще недавно она спешила поздним вечером к опушке леса. Нелегко ей было тащить почти полный мешок овса, который она вынесла тайком из кладовой Ягнуса: партизанские кони давно не пробовали зерна. А когда увидела Палия — усталость тут же исчезла. Он взял ее шершавые руки, поднес к губам.
Вспомнив тот вечер, девушка не выдержала, заплакала.
— Он сказал мне: «Уже скоро я прискачу на нашей тройке гнедых и увезу тебя, Анычка…» Да вот, не пришлось…
У Мишки вздрагивали губы. Он понимал боль Анци, подыскивал такие слова, чтоб утешить ее. Но не находил.
Девушка и мальчик долго молчали.
— Вот я и была в Кривом, — нарушила тягостную тишину Анця, — и рассказала одному человеку. Он передаст партизанам. А где они, не знаю, — добавила.
— А дедо Микула? Пан учитель и с ним знаком…
— Так Палий же с его Андреем друзьями были! Как же ему не знать-то дедушку! — уже рассердилась Анця. — Хватит! Забудь все, что говорил пан учитель. Так лучше для всех!
Мишка обиделся: не доверяет она ему, считает маленьким.
«Сегодня суббота. Что ж я Юрку скажу? Наобещал… А может, Анця еще раздумает и скажет: «Ладно, легинеку, завтра пойдем к партизанам». Мишка еще раз с надеждой посмотрел в ее лицо. Но оно было строгое, непроницаемое. Пастушок понял: слова Анци твердые, будто камень. И не отступит она от них.
— Может, ты, Анця, когда-нибудь и увидишь партизанов. То скажи им, — взмолился он, — что есть в Дубчанах такой… Мишка Берданик. И еще Юрко Негнибеда… Скажи, что мы можем завсегда пойти с ниму.
— Если увижу их, легинеку, то скажу. Непременно, — заверила девушка и крепко, как взрослому, пожала ему руку.
В душе Мишки опять затеплилась надежда, что сбудется его мечта. Он шел за коровами повеселевший. Он вновь видел себя с винтовкой в руках. Видел, как стоит перед ним Ягнус, бледный и перепуганный, а Мишка кричит ему: «Попался, пан биров! Скажи, сколько людей ты жандарам выдал? А?»
Пастушок остановился, наставил палку на неведомого врага:
— Ба-бах! Бу-у-ум, тр-а-х! Вот тебе!
— В кого это ты палишь? — догнал его Юрко. — Ну, не забыл, что обещал? Сегодня уже суббота!
— Айно, суббота. Я не забыл… А она… он… — Мишка замолчал, не зная, что дальше говорить.
— Ну? Обманул меня?
— Тот дядько говорит, что подрасти нам нужно…
— Эх ты, врун! Да никакого ты дядька не знаешь. Обманул меня. А я, дурак, ему поверил. Друг называется! Да я и без тебя обойдусь. Оставайся, тебе подрасти надо, малятко! — Юрко быстро зашагал вперед.
— Обожди, Юрко! Я не врал. Он им о нас еще расскажет!
Но Юрко даже не оглянулся.
Мишку опять охватила грусть. Никогда еще одиночество не было для него таким тягостным. Вот и распалась вся их компания. Петрик где-то там, в Скалистом. Маричка до сих пор хворает. А теперь и с Юрком поссорился.
— Куда, нэ, чума поганая! — со злым отчаянием крикнул он на корову, которая свернула с дороги.
А за окнами злилась зима
Все ниже с гор спускалась зима. Сначала поседели перевалы и хребты, потом закуталась в белое покрывало и долина. Злые, морозные ветры с воем вытряхивали из низких серых туч колючие снежинки.
В хате у Гафии было тихо. Мишка сидел напротив матери и помогал ей перематывать нитки с веретена в клубок. На печке сушился целый ворох шерсти, похожий на большого мохнатого зверя. Скорей бы Гафии допрясть эту шерсть, чтобы на заработанные деньги купить Мишке шапку. В старой уже столько дыр! Мать, горько улыбаясь, говорит, что в шапку скоро будут залетать воробьи и вить гнезда.
— Давайте лучше платок вам купим, мамо.
Мишке так хотелось, чтоб у мамы была обнова. Ей даже в церковь не в чем сходить.
— Потом, даст бог, и платок купим. Вот только допряду ли я эту шерсть? Руки почему-то немеют…
Смутная тревога сжала сердце мальчика. Он видел сегодня, как мать, сидя за работой, внезапно побледнела. Ее руки, худые, с узловатыми пальцами, беспомощно повисли вдоль тела. Прялка скрипнула и, будто застонав, умолкла. Мишка испугался, подбежал к матери, дал ей попить. И Гафия спустя несколько минут опять принялась за работу. Лишь колесо у прялки после этого кружилось медленно и часто рвалась нитка.
— А вы не прядите, мамо! Очень нужна мне шапка! И в этой еще могу походить. Завтра я занесу эту шерсть пану, пусть подавится ею!
Мишка с такой злостью и ненавистью посмотрел на ворох шерсти, будто там, на печке, сидел сам Ягнус.
— Успокойся, сынок. Может, завтра мне и полегчает…
В голосе Гафии ни капли надежды.
Неожиданно в окно кто-то робко постучал. Мишка и мама переглянулись с удивлением: кто бы это мог быть? На дворе такая темень! Морозный ветер, ударяясь о стекла, воет точно от боли, норовит залезть в хату.
— Иди, Мишко, посмотри, кто там.
Мишка поспешно вскочил, открыл дверь и радостно вскрикнул. На пороге — Юрко! Они так давно не виделись! Дни теперь стоят короткие. Не успеешь убрать из сарая навоз, покормить, напоить коров, глядишь — сумерки надвигаются.
— Заходи, Юрко! — Мишка метался по хате и не знал, что еще сказать. Он почему-то смущенно улыбался. А самому хотелось кинуться Юрку на шею и крикнуть: «Как хорошо, Юрко, что ты пришел и перестал уже дуться!»
Но что это? Почему его друг заплаканный? Веснушчатый нос розовый, будто снегом кто натер. И глаза красные, опухшие.
А Юрко, молчавший до сих пор, вдруг поздоровался:
— Слава Исусу! Я и забыл…
— Иди, садись, Юрко, — ласково произнесла Гафия.
Но Юрко точно застыл.
— Нянька Ягнус в управу раз пять вызывал… А теперь Отобрал у нас землю, — наконец выдавил он из себя. — Нянько пришли домой пьяные. Маму побили… И за мной гнались…
— Не сердись на него, Юрко, — печально вздохнула Гафия. — С горя твой нянько напился. С горя бушует.
— Да я что, я ничего… Я на него не сержусь. Зря я тогда пана… — Юрко хотел добавить: «Не сжег все-таки», но вовремя остановился: не так-то легко признаваться в своей неудаче!
Мишка заботливо снял с него шапку, кожушок и аккуратно сложил все на лавке.
— Будешь ночевать у нас, Юрко, айно?
— А что ж, и правда. Полезайте, хлопчики, на печку. Там тепло, — гостеприимно пригласила и Гафия.
Мальчики залезли на печь, улеглись. Вскоре и мать, потушив лампу, задремала на кровати. А Юрко и Мишка продолжали шептаться. Им столько хотелось сказать друг другу!
