Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
Двери парадного шершавы, краска облупилась, съежилась. Так и тянуло колупнуть эту нагретую ломкую краску. Загремел засов.
— Или калитка заперта — в парадное ломишься? — открывая дверь, сказала Петина мать.
Увидя Мишу, она откинула напускную суровость, вытерла мокрые руки.
— Ну, раз Миша с тобой, можно и через парадное. Заходите, сейчас обедать будем. Как папа с мамой? — спросила она Мишу, проводя его через летний коридор, густо заставленный олеандрами и фикусами.
— Ничего, живы и здоровы, — отвечал Миша, — мама дома, вероятно, весь день будет, а батя поедут в Богатун.
— В воскресный день? Только приехал и опять…
— Надо кой-какой товар продать, тетя Маша: остановились у нас люди с Закубанья, с гор, клепку привезли, кору.
Хозяйка ввела его в комнату.
— Растешь, Миша, не по дням, а по часам, как тополь. Смотри, уже меня догонишь скоро.
Марья Петровна всячески показывала свое расположение. Если разобраться, любила она Мишу, и любовь эта имела под собой известную почву.
Марья Петровна с детства дружила с Елизаветой Гавриловной, Маша и Лиза были неразлучные подружки, вместе ходили на улицу, на вечеринки, вместе плясали, вместе нанимались полоть подсолнухи к начинавшему тогда богатеть Шаховцову. Маша была пятой до-черью в небогатой казачьей семье Ляпиных. Кстати, Ляпин Тимофей доводился ей родным дядей. Очень трудно было жить Машиному отцу, имея один пай земли. На женщин пая не нарезали, дочки всегда считались божьим наказанием. Мало того, старшая сестра Маши, выйдя замуж за иногороднего, овдовела и вернулась в семью с тремя детьми. Вот почему Маша ходила на поденные работы. Она была здоровой и красивой девушкой. Работа в ее руках так и кипела. Маша могла от утренней зорьки до сумерек полоть, не разгибая спины, а вечером во-дить хоровод в таборе, как ни в чем не бывало. Славилась Маша своим голосом. Любимой ее песней была:
Ой, на гори дождь, дождь,
Под горой туман,
А мой милый чернобровый
Будет атаман.
Но мечты Маши иметь суженым чернобрового атамана не осуществились. Понравилась девушка тогда еще молодому Илье Шаховцову, отличил он Машу изо всех полольщиц и заслал сватов. Старик Ляпин скрепя сердце отдал бесприданную дочку. Неохотно роднились казаки с «мужиками». Здесь примиряло еще то, что зягь был работящий: хотя не вышел ростом и повадкой, но пользовался уже известным уважением среди казаков, умеющих ценить хозяйственную изворотливость и сметку. Миша добился расположения Марьи Петровны не только как единственный сын ее задушевной подруги. Полюбился Маше в молодости Семен Карагодин, и гуляли вместе они года три. Но Семен, к несчастью, был небогат, и запретил ему отец жениться на бесприданнице. Отбила у Маши молодого и кудрявого парубка ее подруженька. Обижалась вначале Маша, а после, выйдя замуж за Шаховцова, примирилась.
Был похож Миша на отца, и чего еще лучшего могла ожидать мать для дочери, как не отдать ее замуж за парня, отец которого был ей когда-то так люб. Если рассказать секрет двух подружек, то имели они давнишний сговор породниться семьями. С радостью и тревогой наблюдали они, как растут и дружатся их дети, как зреет молодая, неосмысленная пока привязанность.
Все большое хозяйство лежало на руках Марьи Петровны. Свиньи, коровы, гуси, утки требовали умелых рук, хорошего глаза, и со всем этим она справлялась как-то быстро, походя, без упреков и жалоб. Мало того, она находила время ухаживать за своими детьми и лелеять их. По вечерам рассказывала Марья Петровна дочери о своих тяжелых, но радостных днях юности и молодости. Ведь, несмотря на горечи, даже тяжелая молодость всегда кажется лучше даже легкой старости.
Ребят пригласили к столу, за которым уже восседал хозяин с газетой в руках. На гладко выскобленном столе лежал холщовый семейный рушник. Рушник одним концом, где был вышит красный петух, свисал возле хозяйки, курочки с цыплятами приходились на долю Ивги, а дом и птичник, изображённый на втором конце, опускался на колени хозяина. Там, где сидели ребята, вилась желтая с красными камешками дорожка, по которой, очевидно, должны были куры направиться к птичнику.
Марья Петровна подала лапшу с потрохами и разлила ее по тарелкам деревянной ложкой.
Илья Иванович отложил газету и снял очки.
— Быстро все меняется, — сказал он, остужая лапшу: — была газета «Свободная Кубань», теперь переменили, «Вольная Кубань» стала. То все Керенского расхваливали, теперь — Корнилова да Каледина, не поймешь, какому богу теперь молиться.
Дома Илья Иванович совершенно не был похож на того низко раскланивающегося с атаманом толстяка, ведущего под парами свое механическое детище. Там он был смешон, здесь производил впечатление серьезного и неглупого человека, оставшегося, наконец, один на один со своими мыслями. С войной обеднел Шаховцов. Из ценного имущества у него оставался только известный нам самоход. Самоход поглощал массу времени и с трудом оправдывал себя. Уменьшение посева заставило многих вернуться к катку, а зажиточные казаки богатели и обзаводились собственными молотилками.
— Да-а, — многозначительно протянул Шаховцов, продолжая какую-то мысль, — К чему идем, движемся, ничего не известно. Вот еще этот казачий союз Дона, Кубани и Терека. Собираются, вероятно, всех иногородних с казачьих земель вытурить… Ну, хозяюшка, что там следующее?
После лапши подали борщ, потом жареную курятину с томленой картошкой, блинчики со сметаной и айвовым вареньем и на закуску — по желанию кислое или парное молоко.
Пообедав, встали, помолились. Илья Иванович, захватив газету, ушел в кабинет сына. У Шаховцовых комнаты назывались сообразно вкусам вышедшего в интеллигенцию сына: зала, столовая, спальня и кабинет. Даже сени назвали прихожей. Правда, название не всегда соответствовало назначению: залу зачастую заваливали пшеницей и тыквами, в прихожей держали ларь с мукой и по стенам вязки болгарского лука, да и сам кабинет, кроме горки с книгами, был заставлен пружинной кроватью, столом, отнюдь не письменным. В углу, у окна, выходящего в садик, стояла потертая качалка из лозы. Илья Иванович опустился в качалку, развернул газету. В газете сообщалось о прибытии в Екатеринодар представителей Дона и Терека для координации действий по организации юго-восточного союза казачьих войск. Жирным шрифтом опубликовывалось заявление английского генерала Нокса представителям этого союза о необходимости введения военной диктатуры. Генерал Нокс был изображен в газете на видном месте, и в туманных контурах неудачной фотографии можно было разглядеть его гордый, самоуверенный взгляд и чуждые очертания твердого лица. Илья Иванович пробурчал:
— Неужели без чужих дядей не управимся? — потянулся, толкнул дверь кизиловой палочкой. — Идите сюда, молодые люди, расскажите, что на сходке было, о чем атаман отдела говорил.
Ребята толком объяснить речь генерала не могли. Ивга же довольно подробно передала речь Гурдая.
— …И верно, папа, — заключила Ивга, — вот наш Вася воюет, а почему другие…
— Ну, дочка, это не твоего ума дело, — перебил ее отец, — кому охота под пули лоб подставлять.
Миша обиделся за Ивгу и вмешался в разговор:
— Степан Шульгин тоже так говорил, как вы, дядя Илья, а его Лука Батурин да Ляпнн кнутами выпороли.
— Сами? — удивился Шаховцов.
— Пороли-то сами, а говорят — был приказ от стариков, от сбора. В большой обиде ушел Лютый.
— Ну, нечего Шульгину обижаться. Сбор зря не накажет. Выходит, провинился перед обществом. — Илья Иванович поднялся. — Отдыхайте, дети, а я пошел, скоро зубари придут договариваться.
Уход Ильи Ивановича переменил тему разговора. Как часто дети, внимательно выслушивая взрослых, тоскуют лишь об одном: когда уйдет этот взрослый и не будет мешать их удовольствиям, детским разговорам и ребяческим забавам? Как далеко тогда уносятся фантазии ребенка, его мечты, если только рядом он не видит старшего — рассудочного, трезвого умом. Что, например, мог понимать Илья Иванович в лодочной прогулке по Саломахе? Расскажи ему о своих планах, и все погибло. Он привел бы десятки примеров, когда переворачивались душегубки и тонули дети, он обязательно запретил бы брать из дому лопаты, которые могли пострадать в этом рейсе. А если бы его посвятить в самое страшное и заманчивое, — что лодку надо самовольно увести у рыбака, отковав от прикольного столба при помощи гвоздя и настоящего штыка, — Илья Иванович уже никак не понял бы их переживаний, когда один похищает утлую посудину, а остальные бдительными дозорными залегли на при-горках в зарослях бузины и паслена.
Ивга не принимала участия в обсуждении сегодняшней затеи. Она была грустна. Укор отца подействовал на ее впечатлительный ум, и ей хотелось найти оправдание своим словам. Сегодня утром было получено письмо от брата. Письмо читали родители здесь, в кабинете. Отец вышел из кабинета особенно мрачным — и таким расстроенным отправился приготовляться к торжественному выезду на самоходе. Ивга обнаружила письмо брата под стопкой книг. Вытащила письмо из конверта, щедро осыпанного печатями. Дети внимательно читали листок, густо исписанный мелкими буквами.
