Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга первая
Хомутав облокотился на крыло, вынул кисет.
— Не ты один плавил, — сказал он, — дурное занятие — головку ковырять, кой-кто башки лишился. Закуривай белореченского, почти что фабрики Месак-суди, ребята привезли.
— Што, с Белореченки они, твои дружки? — тихо спросил Лучка, наклоняясь за табаком.
— Не с самой Белореченской. С той стороны, с горного края, всякий хабур-чабур привезли.
Степан внимательно оглядел закубанцев. Во взгляде его не было обычного пренебрежения линейна, чувствующего свое превосходство над горскими казаками.
— Чего это Гурдай задумал? — в упор спросил Степан Хомутова.
Остальные казаки насторожились, стеснились в кружок.
— А что задумал? — невинным тоном произнес Хомутов, уловив особый интерес казаков-фронтовиков к вопросу Степана, — Меркул-яловничий верно заметил, Нового царя ищут. Был Миколка, скоро будет какой-нибудь Ермолка. А Ермолке со штатом двадцать пять миллионов не хватит на прокорм и на тропой. Будет у вас на содержании, у казачества, свой Гришка Распутин. Земли у вас много, доходу хватит. — Хомутов покусал губы, заметил напряженное ожидание настоящего слова, переменил тон, посерьезнел. — Ясно карты высветил атаман отдела. От юго-восточного союза он то же, что полковник Новосильцев, который по Кубани разъезжает. В Расее в собаку кинешь — в такого, как Гурдай, попадешь, не замечали их всех, а теперь при кубанском царе, будьте уверены, каким-нибудь министром заделается. Брешет он, что Керенский не их шатии. Вон, всем вам и нам известный от Керенского начальник, Бардиж, ведь за них линию гнет, а ведь Бардиж вроде комиссарит от Временного правительства.
— Через Керенского же на Кубани комиссаром утвердился, — сказал Степан Шульгин. — Каков поп, таков и приход.
— Двадцать пять тысяч десятин у этого самого Бардижа, больше, чем у Гурдая, — с завистливым оттенком в голосе произнес Лучка и кинул в рот семечко, — гляди, гляди: Меркул что-сь говорит, давай послухаем.
Лучка вытянул шею, приложил ладонь к уху.
— Насчет земли вопрос задал. Как, мол, при новом царе будет?
— Пойдем ближе…
Линейку освободили. Генерал отвечал тоном человека, уставшего от вопросов и церемоний.
— Большевики, конечно, стоят за захват и раздел паевых земель. Можем ли мы отдать наши земли, леса, рыбные реки кому-то? Конечно, не можем. Это историческое достояние казачества, наша неотъемлемая собственность. Мы должны пользоваться и распоряжаться своими землями, водами, лесами и недрами самостоятельно и независимо.
— А частновладельческие земли? — громко спросил Хомутов.
Генерал заметил солдатскую фуражку, вопросительно метнул взгляд на атамана. Тот ему что-то шепнул. Гурдай кивнул, огладил усы.
— Частновладельческие земли отойдут в собственность войска на условиях, которые выработает Учредительное собрание. Но, чтобы созвать Учредительное собрание, надо еще скрестить оружие с большевистской анархией. Война не окончена, и рано взбивать пуховики.
Степан, поймав последнюю фразу генерала, вспыхнул, сунул ложку в карман и, не глядя под ноги, грубо расталкивая людей, выбрался на крыльцо.
— Удержать бы нужно, — спохватился Лучка, — сейчас чего-либо на свою голову брякнет. Ой, так и есть. Какой-сь он невоздержанный…
— Слухай, Лучка, — одернул его сосед, — Степка, даром что наскрозь раненный, кажись, начал им шпильки в подошвы втыкать, слухай…
— Казаки! — крикнул Степан и махнул шапкой, точно собирая всех поближе. — Вот господин генерал, наш отдельский атаман, пуховиками нас попрекает, а того, видать, не знает, что па царской войне с казачества весь пух выдрали вместе с перьями… Его превосходительство снова кличет на фронта идти с кем-то драться. Корнилова вот опять сватает па нашу шею. Знаем мы Корнилова, знают его почище нас донские казаки. Хватит с нас, узнайте теперь вы его. Он в Галиции от австрийцев и то без штанов еле-еле убег, а всю сорок восьмую дивизию на распыл пустил. По трем фронтовым армиям балачки на два года хватило, другой бы порядошный от стыда бы помер… А под Барановичами да Калущем с каждого казака по полпуда крови выпустил, несметная сила легла, а за что? За десять мотков проволоки да за десятину горелой земли. Вояка! Мы там пузом по огню ползали, в атаку ура-ура, а тут наши паи по четвертной закупили и брюха себе наращивают. Казаки, нельзя этого терпеть! Кому убыток от войны, а кому прибыли невообразимые. На фронте башку норовят начисто счесть, а здесь ноги отгрызают…
Генерал побагровел, пробовал прервать казака, но тот разбушевался, и трудно его было теперь потушить.
— …Мы, фронтовики, навоевались, хватит с нас живодерки. Попили юшки, теперь за галушки. Силом воевать не погонишь… А полки с фронта возвернутся — а они вот-вот заявются, — будет еще разговор по милым душам. У тех тож на дурочке не проедешь… — Степан рывком расстегнул бешмет. — Исстрадались мы, замучались. По ночам всякая ужас снится, криком орешь, в мозгу шум… Воевать… господин генерал, не супружницу за мякотину щупать…
Выступление казака с такой явно оскорбительной речью, направленной против незыблемого начальства, сначала заставило Велигуру опешить. Атаман растерялся и беспомощно переминался на месте. Его выручил Тимофей Ляпин, протиснувшись сзади со свирепым лицом.
— Забрать Степку, — прошипел Ляпин, — разом забрать в тюгулевку…
Велигура колебался, видя суровые лица фронтовиков, но когда Степан выпалил насчет супружницы, атаман рявкнул:
— Вязать его, вязать!..
Степана схватили сзади под локти и потащили в распахнутые двери правления.
Над толпой пролетел его негодующий крик и замер, точно на рот ему накинули тряпку. Генерал видел, что сходка, так удачно начатая, закончилась скандалом. Надо было выходить из положения. Гурдай воспользовался внезапно водворившейся тишиной.
— Низко кланяюсь вам, земляки-станичники, — сказал он, сгибаясь в поясе. — Прошу прощения, если вас чем-либо обидел. Равновесие было восстановлено. Порыв, возбужденный Степаном, иссяк. Генерал не пожалел для бушующего моря немного масла. Он ушел, сопровождаемый свитой. За ним семенил Лука, не решаясь пригласить к себе родича, но услужливо разнося Степана.
ГЛАВА XI
— Нечего вам тут забавляться. Надо бороду иметь, без бороды не пущаем, — говорил Ляпин, выпроваживая Мишу и Петю с правленского крыльца, — и чего только этим шкубентам надо?
Сборная, куда ушел атаман, выходила окнами в правленский двор. Возле окон толпились люди, заглядывая внутрь. Протиснувшись к голубоватой раме, ребята увидели Гурдая, Велигуру, а на лавках выборных станичного сбора. Старики чинно сидели, опершись на палки. Выступал офицер с черной бородкой.
— Карташев, — узнал Миша, — полковник! Из Песчаного хутора. Богато живет.
— Что он объясняет? — полюбопытствовал Петя, прилипая к стеклу.
Двойные запаутиненные рамы заглушали звуки. Вдобавок на подоконник взгромоздился какой-то старик, заняв его почти весь своей широкой спиною. Приятели отошли неудовлетворенные.
— Кому праздник, а нам пылюкой давись, — рассердился Миша, — вот возьму и уеду в ночное. Там просторно, там…
Петя перебил друга:
— Смотри, кого-то пороть будут.
Во двор, поближе к дощатому пожарному сараю, вынесли лавку и пучок лозы. Один из дневальных, худоватый казак, сел на лавку верхом, пошатал.
— Кажись, твердо на все четыре стала. Зараз начнем мякоть Степке щупать, — сказал он смущенно. Обратился ко второму тыждневому: — Доложи Батурину, все в порядке.
Народ отхлынул от сборной. Вообще телесное наказание было заурядным явлением казачьего быта. Пороли по короткому приговору стариков или атамана и за мелкие покражи, и за отлынивание от военных занятий при местной учебной команде, и за то, что курицу украл у отца, и за непочтение к родителям. Рядовая публичная экзекуция привлекала небольшое число любопытных, но сегодня предвиделось нечто другое. Приготавливались пороть не какого-нибудь зеленого парубка, а служивого казака, получившего ранение на фронте, и, кроме того, наказание проводилось всего лишь за неосторожное слово.
Лука Батурин деловито засновал по двору. Он сам торопливо принес ведро с водой поплескал на лозу, побрызгал изо рта лавку, помахал рукой.
От сборной вели сумрачного распоясанного Степана. Он тяжело ставил ноги, точно боясь оскользнуться. Бешмет был распахнут, под ним виднелась потная исподняя рубаха.
Дед Меркул стоял поодаль, провожая Степана хмурым взглядом.
— Из чьих он? — спросил Миша.
— Шульгиных, — буркнул Меркул.
— Мирона Шульги, со станичного боку?
— Нет. На станичном боку живут Шульги-перепела, а это с саломахинского гирла, Кузьмы Шульгина сын, Шульгин Лютый, из пластунского батальона.
