Аркадий Бабченко - Война
Где–то играет музыка. В Моздоке лают собаки.
Я иду в казарму. Поднимаюсь на свой этаж, долго стою у двери и слушаю, что происходит внутри. Все тихо. Тогда я осторожно тяну дверь. Она не заперта. Я резко открываю ее и быстро прохожу в каптерку, прижимая к груди хлеб и боясь растерять котлеты. Вжимаю голову в плечи — мне кажется, что так разведка меня не заметит и не остановит.
Запираюсь в каптерке и ужинаю на куче бушлатов.
Котлеты свиные. Очень вкусно.
В Чечню продолжают отправлять колонны. Они уходят каждую неделю. Боевые действия возобновились, и теперь трупов намного больше, чем когда был мир. Их уже не выкладывают рядком вдоль взлетки, а сразу перегружают в «Уралы» и везут на станцию.
Людей совсем не осталось. Наших там жиманули где–то около Ачхой — Мартана, в полку большие потери. Здесь срочно формируют колонны и отправляют за хребет.
Вскоре старшина раздает нам смертные медальоны. Мне достается блатной номер — 629600. У Зюзика последние три цифры — 599, у Осипова — 601.
Смертники алюминиевые. Если гореть в бэтээре, то они плавятся, и тогда тебя уже никто не опознает.
Солдаты ходят в Моздок и покупают себе смертники из нержавейки. Их можно купить на каждом углу: продавать смертные медальоны в прифронтовом городе — выгодный бизнес.
В граверной мастерской на смертники можно нанести все необходимые сведения: фамилию, год рождения, адрес и группу крови. Самое главное — домашний адрес. Валяться неопознанным куском мяса в рефрижераторах на станции никто из нас не хочет.
Те, у кого денег нет, делают смертники сами — отламывают черпачки у чайных ложек и гвоздем или иголкой выбивают на них фамилию и группу крови. Ложки сейчас в дефиците, в столовой их постоянно не хватает, и вскоре их заменяют алюминиевыми.
Весь полк готовится к отправке. Весь полк пишет письма, делает смертники и колет на груди группу крови.
— Интересно, — спрашивает Осипов, разглядывая смерт ник, — 629601 — это порядковый номер?
— Вряд ли, — сомневается Зюзик. — Тогда получается, что в Чечню отправили уже больше полумиллиона человек.
— Ну и что? Война–то идет уже два года…
— Нет, все равно слишком много, — говорю я. — Скорее всего, здесь учтены все военнослужащие во всех конфликтах последних лет — Абхазия, Нагорный Карабах, Приднестровье. Может быть, даже Афганистан.
— Черт возьми! — восклицает Зюзик. — Если мы отправили на эти войны полмиллиона своих солдат. Сколько же из них погибло?
Лето девяносто шестого
— Приказываю совершить марш: Моздок, Малгобек, Карабулак, район боевых действий — Ачхой — Мартановский район. Саперная рота наблюдает налево и вперед, рота связи — направо и назад. По машинам! — скомандовал полковник Котеночкин и первым полез на броню.
Выложенная камнем дорога, по которой мы едем, построена пленными немцами еще после Великой Отечественной. Дорога времен войны старой построена для войны новой. Людям нравится убивать друг друга.
Наша колонна — это два бэтээра и три «Урала». Мы везем гуманитарку.
Я сижу на броне и наблюдаю назад и направо. На противоположном борту сидит Зюзик, он наблюдает назад и налево. На корме расположился Осипов.
Между нами стоит несколько коробок с гуманитаркой. Мы грызем конфеты и запиваем их лимонадом. Ветер подхватывает синие фантики и уносит их назад. Иногда они застревают в решетке радиатора идущего следом за нами «Урала». У него не в порядке рулевое управление, и водителю не удается с первого раза вписаться в поворот. Тогда я толкаю Коте- ночкина стволом автомата в спину и говорю: «Товарищ полковник, «Уралы» отстали!» Мы останавливаемся и ждем, глядя, как водила выкручивает рулевое колесо. Потом снова трогаемся на небольшой скорости.
Невысокие холмы скрывают дорогу. Я не знаю, Чечня это или еще нет, и мне страшно. Я сижу на броне, ем конфеты и, когда «Урал» снова застревает, тычу Котеночкина в спину:
— Товарищ полковник, «Уралы» отстали.
Колонна останавливается.
Мы не разговариваем. Лишь один раз Зюзик молча толкает меня автоматом и показывает на выступ скалы. На нем большими буквами написано: «И ВСЯКУ ЖИЗНЬ ВЕНЧАЕТ СМЕРТЬ».
— Философы хреновы, — бормочет Зюзик себе под нос.
На блокпосту под Карабулаком колонну задерживают и проверяют документы. Здесь стоят менты; мы оставляем им ящик гранат и две «мухи» — воевать их отправляют почти безоружными. Они благодарят нас.
Конопатый сержант поднимает шлагбаум, и мы пересекаем границу Чечни. Сержант смотрит на нас снизу вверх — каждому в лицо, будто хочет запомнить нас, всех пацанов, которых он пропускает под этот шлагбаум; словно Цербер, охраняющий вход в ад, сержант остается на этом берегу, а люди уходят мимо него в преисподнюю, откуда уже нет возврата; остается и все смотрит и смотрит нам вслед…
Дорога войны совсем не похожа на ту, что петляла от Моздока. По ней давно никто не ездил, она завалена срезанными ветками и засыпана землей от взрывов.
Водилы едут след в след, колея петляет по асфальту между воронками и бетонными блоками, наставленными как попало. Зеленка на обочинах вырублена, пеньки белеют срезами. Ни одной живой души, ни одной машины, ни одного человека — мертвая дорога мертвой земли.
Время от времени на обочинах попадается сожженная техника: бэтээры без башен, словно им отрезали головы, расстрелянные и сгоревшие зэушки[12] с загнутыми в небо мертвыми стволами… Люди ехали по этой самой дороге, по которой едем сейчас мы, и были убиты на этом самом месте — на асфальте еще остались пятна горелого мазута. Дорожное покрытие покорежено: бэтээры и искалеченные зенитки танками сталкивали на обочину. Ветер закручивает белые хлопья пепла в маленькие смерчи. Мне кажется, что это пепел человеческих тел.
— Смотрите! — Зюзик показывает на разрушенный блиндаж. Толстые бревна вздыбились в небо, вокруг валяются тряпки, бумага, еще какой–то мусор.
Рядом стоит бэтээр, вроде и неповрежденный, только черного цвета. С другой стороны блиндажа такой же черный танк. Здесь, наверное, погиб сразу целый взвод.
Мы молчим — слова тут не нужны. Все мы под властью общего чувства, которое охватывает любое живое существо вблизи смерти.
Мы вдруг враз изменились. Нет больше Зюзика, Андрюхи, старшины, их место заняли какие–то манекены, бездушные роботы — душа осталась там, за шлагбаумом. Мы словно постарели на тысячелетие.
И день сразу стал черным: нет солнца, нет синего неба, нет жизни. А есть только мертвая дорога, воронки и сгоревшая техника. Шлагбаум невидимой чертой отсек нас от того мира, что был раньше, и обратной дороги нет.
Шоссе петляет по холмам. На одном из поворотов «Урал» в очередной раз застревает. Я толкаю Котеночкина автоматом. Мы останавливаемся. Я смотрю на «Урал».
Водила по зеркалам сдает назад, потом поднимает голову и смотрит почему–то мне прямо в глаза; глядя на меня, он переключает рычаг и втыкает первую скорость. Капот подбрасывает вверх, дверца кабины распахивается от взрыва, и машину окутывает клубом пламени. Сквозь языки огня видно, как из раскрытой двери на землю сползает водитель; он падает в лужу горящего бензина, делает движение рукой и замирает. В его тело втыкается несколько трассеров.
Я смотрю, как на дороге горит человек. Перевожу взгляд наверх, на склон холма. Оттуда летят трассера, они тонкими длинными черточками тянутся к дороге и с ускорением проносятся между мной и Зюзиком. Несколько штук сильно бьют по броне.
— Нохчи! — дико и страшно орет кто–то.
— Всем с брони! — кричит Котеночкин. — Занять оборону!
Все спрыгивают с брони и куда–то бегут. Я тоже спрыгиваю и бегу. Все происходящее кажется мне какой–то репетицией, игрой, о которой меня не предупредили, и я участвую в ней по ошибке.
Котеночкин начинает стрелять вверх, за ним старшина, Зюзик с Андрюхой стреляют тоже. Куда они стреляют? Я ничего не вижу: солнце светит прямо в глаза, и вершина холма расплывается.
Тяну Андрюху за руку:
— Кто там? Куда стрелять?
Он не отвечает, вырывает руку и жмет на спуск. Его лицо сосредоточенно.
Начинаю стрелять и я. Короткими очередями бью вверх и ищу глазами, не покажется ли кто–то, в кого можно будет выстрелить по–настоящему.
Пули поют над головой. У них очень мелодичный голос. Несколько пуль ударяет в землю около моей правой ступни, пыль и мелкие камушки летят в лицо. Становится страшно. Я поджимаю ноги, выставляю автомат над головой и вслепую даю несколько очередей.
Начинаю слышать — будто вдруг включается звук. По ушам бьет грохот стрельбы. Время растормаживается и обретает обычную протяженность.
Рев крупнокалиберных пулеметов перекрывает все звуки; кажется, сейчас лопнут барабанные перепонки. Это с бэтээров, развернувших башни в сторону гор, начали работать КПВТ. Бэтээры ездят по дороге десять метров вперед, десять — назад, они не могут уйти из–под огня: второй грузовик зажат на повороте — водила пытается развернуться и бешено крутит баранку. Я вижу его обезумевшие глаза, застывшие в дикой гримасе белые губы; по бортам машины стучат пули, красивые синенькие фантики взлетают над кузовом.
