Мкртич Саркисян - Сержант Каро
Спустя минуту лейтенант обратился к Ширалиеву:
— Есть у тебя жена?
— Есть, два жена есть.
— Как так?
— Одна изменил, сбежал, другая пришел.
— Эта тоже красивая?
— Нет. На эту никто не смотреть.
— Значит, дурнушка.
— Детей рожает.
— Скольких родила?
— Шесть.
— Здорово! А ты жене изменяешь?
— Нет. Иногда.
Мы засмеялись. Вслед за нами засмеялся лес:
— Ха-ха-ха-ха…
Ширалиев обиделся:
— Я семейный человек. Я не изменять, но когда хороший женщина встретил, не любить грех, а вы насмехаться.
— Браво, Ширалиев!
Лес все еще смеялся, и Золотов вдруг вспомнил:
— Огонь!
Смех прекратился.
— Отставить!
Мы отставили.
— А знаете, ребята, я ведь поэт, — грустным голосом произнес лейтенант, — настоящий… Прежде писал только для себя да еще для жены, для Шуры. Настанет мир — буду писать для всех, для всего белого света.
— Блажь все это, товарищ лейтенант, — сказал Краснов. — Не будь этой самой поэзии, я бы в школе отличником стал. Как назло, не получалось у меня стихи наизусть выучивать.
— Дурак ты, Вася! Нельзя жить без поэзии. Ох, и дурак же ты…
— Дураки — поэты: нет бы говорить по-человечески, с то все в рифму да в рифму.
— Скоро рассвет, — сказал я.
— Не брани поэтов, Вася, — сказал Золотов. — Поклоняться надо богу и поэтам, а больше никому…
— Будь они неладны! — вспыхнул Краснов. — Я безбожник. Ни бога сроду не видывал, ни поэта.
— А я что же, не поэт? — обиделся лейтенант.
— Вы, товарищ лейтенант, командир взвода. Будь вы поэтом, чем угодно поклянусь, отколотил бы вас.
— Скоро рассвет, — повторил я.
— Товарищ солдат, вы забываетесь! — очнулся взводный. — Что вы городите?
— Вы хороший человек, товарищ лейтенант, чего вы себя равняете с этими лжебогами? — не отступал Вася.
— Вы меня оскорбили, — вскочил лейтенант на ноги.
— Я поэтов оскорбил, а вовсе не моего командира.
— Поэт — это великий человек, — сказал Золотов.
— Разрешите с вами не согласиться, — упрямился солдат.
— Так и быть, разрешаю, — не стал больше спорить лейтенант.
— Скоро рассвет, — опять повторил я.
— Что ты за человек? — спросил меня лейтенант.
— Солдат, — сказал я.
— А раньше кем был?
— Школьником, — сказал я.
— Стихи писал?
— Нет.
— Любишь кого-нибудь?
— Нет.
— Ну и зря, — сказал лейтенант.
— Вот-вот рассветет, — ответил я.
— Откуда тебе известно?
— Похолодало. Звезды поблекли.
Откуда-то из-за леса потихоньку разливался свет.
Поначалу воздух стал темнее и свежей. Затем посинел и размяк. Еще позже стал молочно-белым. Потеплело. Лес сонно проглядывал сквозь голубоватую дымку. Солнце было где-то неподалеку. Проснулись птицы. В изголовье убитого шофера улыбнулись кусту шиповника белые росистые розы. Мир пробуждался и, пробуждаясь, становился понятным. Ночной тьмы уже не было. Мы подошли к телу водителя.
— Вот теперь я закрою ему глаза, — безбоязненно склонился над убитым лейтенант, — такой порядок. Умерший не должен смотреть на мир открытыми глазами.
И осторожно сомкнул пальцем веки покойного. И мертвый водитель словно заснул. Он больше не угнетал нас, не тревожил.
Лес ожил. Он не был уже прежним, ночным лесом. Он опять стал нашим давним знакомцем, тем самым лесом, который мы исходили, вдоль и поперек исколесили во время тактических занятий, в котором знали каждое деревце, каждый куст.
Лейтенант встретил солнце с непокрытой головой. Голубые его глаза были устремлены вверх, он будто разговаривал сам с собой, а потом в полный голос прокричал:
— Доброго тебе утра, мир! Принеси нам добро, солнце! Привет тебе…
И, смолкнув на полуслове, схватился за грудь. Тут же раздался звук выстрела. Лейтенант медленно опустился на колени, посмотрел на предательскую, заговорщицкую красоту леса и упал на траву.
Застрекотали автоматы.
Диверсанты
Истребительный батальон в боевом порядке двигается по направлению к деревне Сараландж. Командир первой роты лейтенант Корюн Севян шагает обок колонны и, время от времени раскрывая полевую сумку, заглядывает в карту. В его жестах — деланное величие и неподдельная озабоченность. Оглядывая ряды, он покачивает головой, и смысл этого покачивания нетрудно разгадать: «Удастся ли мне с интеллигентами вроде вас, никогда не нюхавшими пороху, решить столь сложную задачу — поймать восьмерых до зубов вооруженных диверсантов?» Потом приставляет руку ко рту, намереваясь, видимо, сделать очередное замечание или отдать очередной приказ, однако передумывает и лишь цедит сквозь зубы:
— Диверсанты…
Заметно, что молодежь воодушевлена перспективой отыскать и обезвредить диверсантов, а вот бойцы постарше обеспокоены. Асо поглаживает приклад тяжелой иранской винтовки. Толкает меня:
— Диверсанты…
— Диверсанты, — отзываюсь я.
— Не миновать боя, — говорит Асо, — настоящего боя.
— Да, — отвечаю я, — не миновать настоящего боя.
Командир роты смотрит на нас, приложив палец к губам: «Тихо!..»
Нашим нагорьем завладел июнь. Жарко. По прикладу Асо ползет пестрая, сплошь в пятнышках, божья коровка. Я долго слежу за ней взглядом, а она преспокойно, неспешно измеряет приклад из конца в конец. Божья коровка — хорошая примета. Она сулит удачу нашему делу. Толкаю Асо. Тот берет божью коровку и кладет на ладонь.
— Божья коровка, божья коровка, — обращается он к ней, — найди мне невесту, найди мне невесту…
Кто-то фыркает. И сразу же раздается дружный смех.
— Что такое? — подходит к нам командир роты.
— Найди мне невесту… — твердит свое Асо.
— Я тебе покажу невесту! — задыхается от ярости командир роты. — Да-да, покажу!
Левая его рука на перевязи. Правая сжата, стиснута в кулак. Он воевал с фашистами, а теперь вернулся, чтобы научить воевать нас. «Лечь! Встать! Лечь! Встать! Ползком марш! Бегом марш!» Мы жалуемся, мы ведь все-таки не солдаты. Наша одежда рвется, ветшает. А в магазинах ни одежды, ни тканей днем с огнем не сыщешь: война. Наши брюки залатаны, наши локти ободраны о камни. Командир батальона отклоняет любые наши жалобы, обвиняя нас в мещанстве, симуляции и еще тысяче смертных грехов, а Севян по-прежнему не дает нам поблажек. Удивительно ли, что наша рота неизменно берет первые места в батальоне и по строевой, и по огневой, и по тактической подготовке, принося строжайшему нашему командиру славу и почет. А он, когда доволен нами, становится перед строем и, подавшись вперед тоненьким своим телом и донельзя скривив и без того кислую физиономию, мягко цедит сквозь зубы:
— Эх вы, щенки… Смирно!
А тут еще эта божья коровка! Асо вышагивает с опущенной головой, командир же прямо-таки впился глазами в его затылок, прямо-таки пронзает его взглядом.
— Я тебе покажу невесту!.. Знаешь, куда мы идем?
— Знаю. Ловить диверсантов.
— Промах, — говорит командир.
— А куда же?
— На свадьбу. Как только начнется пальба, спляшешь для нас на пару с невестой…
Миновав петляющую среди полей дорогу, рота вступает на шоссе. Грохочут сапоги, пыль вздымается и, оседая, мало-помалу окутывает колонну сероватой пеленой. Наш учитель математики тщательно протирает запыленные очки и невидящим взглядом смотрит под ноги — как бы не споткнуться. Без очков он совершенно слеп. Асо бросает:
— А товарища-то Айказяна мы куда ведем? Ну, скажем, появился диверсант, подошел и стал рядом. Ведь наш дорогой синус-косинус его не заметит.
Учитель идет словно ощупью, и Асо берет его под руку.
— Как же вы разглядите диверсантов, товарищ Айказян?
Учитель улыбается, пожимает плечами. Потом обращается к Асо:
— Значит, так. Близорукие глаза плюс соответствующие очки равняются нормальному зрению. Правда, есть и другое обстоятельство: если я их, этих самых диверсантов, хорошенько не разгляжу, то уж они меня, будьте покойны, из виду не упустят.
— А что, как нападут?
— Разве это исключено? Разве только мы бьем их? — добродушно улыбается учитель. — Понятно, что и они нас тоже…
В его голосе не различимы ни тревога, ни беспокойство, однако перспектива предстоящей схватки вдруг явственно ощущается всеми: бравые ряды как-то сникают, сбиваются с шага. Асо крепче сжимает руку математика, будто опасаясь, что его любимого учителя того гляди убьют.
— Где строй? Кто в лес, кто по дрова! — приближается к нам Севян. — Вам бы только языки почесать, балаболки!
— Извольте выбирать выражения! — вспыхивает Айказян. — Ведь я же был вашим учителем.
— Я не вам, — тушуется Севян, — а этим щенкам…
— Они люди, — гневается Айказян.
