Мкртич Саркисян - Сержант Каро
Нина молчала, и Михаил всем нутром своим ощутил, что слова брата задели его жену, что она, пожалуй, согласна с ним. Михаилу показалось или земля и в самом деле качнулась под ногами, но ощущение неустойчивости, пронзив его сознание, уже не отпускало его. Что-то неуловимое породнило вдруг Нину и Сергея. Он с минуту пребывал в растерянности. Это нечто было ему незнакомо и делало его любовь уязвимой. Все нутро полоснуло каким-то животным криком…
Чай поспел, и они сели за стол.
Потом…
Михаил отказывался понимать происходящее.
Не прошло и недели — они ушли. Ушли, чтобы вернуться и пожать ему руку, представиться…
— Михаил, брат мой, прости! Христом-богом молю, прости!.. Любим мы друг друга… Прости, брат!
— За что? — захолонуло внутри и оборвалось.
— Мы любим друг друга, и мы уходим вместе. Уходим из этого дома, чтобы никогда больше не возвращаться сюда…
— Как же так?!
— В город уходим. Из отцовского дома ничего не беру. Все тебе…
— Убирайся! — закричал Михаил.
И от этого крика надломилась душа и разверзлась в нем бездна отчаяния. «Из отцовского дома ничего не беру, — повторял с горечью. — Эх, Сережа, весь мир у меня забрал, ограбил начисто, что же мне оставил?!»
Михаил старался не бывать в городе. Не ходил бы и на рынок, если б не потребность в еде. Его уши, непривычные к шуму, и особенно душа, как-то необычно, ревниво и зло воспринимали живые звуки и эту неуемную толчею. Отметил про себя, что стал уже пугаться тишины. И чего-то еще… Боялся встретить Нину и Сергея. Боялся, что затопит его жалость к себе, потому что ненависти к ним он не питал.
И все же встретил их как-то на воскресном рынке. Нина была в лиловом, отчего казалась неземной. Сергей подал ей руку, помогая сойти с экипажа. Дыхание перехватило, словно кто-то злой и жестокий сдавил ему горло. Справился с потрясением первой минуты, совладал с собой и пошел, скорее побежал — не оглядываясь. И вдруг, — такого с ним никогда не случалось — ноги отяжелели. Да нет, не отяжелели; просто не шли. И он понял, почему не шли. Михаилу нестерпимо хотелось взглянуть на Нину еще раз. Прячась за воротами рынка, он ловил каждое ее движение, похищал тоскующими глазами ее обаяние. В душе клокотало, но выхода этому чувству не было. Ревность отступала…
Он трезво отдавал себе отчет в том, что он, Михаил, конечно же не мог дать Нине всего, что дал ей Сережа. Врезались в память их счастливые лица. Его мужская гордость страдала, но сердце уговаривало: «Ты сделал это ради Нины, ради любви своей, ради брата». В жертву был принесен он. Невелика потеря! «Прости, Нина, любимая! Не удержал я тебя, не сумел. Будь счастлива!»
Михаил отправился домой. Шел не спеша, вдыхая воздух облегчения. Вечером, поливая ивы, бросил взгляд на могилу подполковника. Глянул приветливо и подошел. Последний, принесенный Ниной, букет усох в труху. Вокруг ив полыхал красками жизни цветник. Михаил набрал белых и красных гвоздик, положил на могилу. «Видали, ваше благородие? Одной судьбы мы удостоились с вами, одной… Нина бросила нас обоих. Нет, не стоит ни ревновать, ни обижаться. Без нас она много счастливее, поверьте. Давайте простим ее, простим… Мы с вами можем себе это позволить — быть великодушными…»
С этого дня он приносил свежие цветы и на могилу подполковника. Одна у них была участь!..
Однажды, возвращаясь из города, встретил товарища своего, Василия, в плотницком деле большого мастера. В приходской школе учились два года. Сидели рядом, за соседними партами. Василий подошел, крепко пожал ему руку:
— Здравствуй, Миша! Рассказывай, как живешь, что нового?
— Здравствуй…
— Хотел повидаться с тобой, и вот встретились… Ты должен нам помочь, Михаил… Дело серьезное.
— Я? — поразился он. — Чем же?
— Великие дела творятся в мире, Миша, царя вон скинули…
— Что? — в ужасе перекрестился он. — Отца нашего Николая Александровича?!
— Зачем отца? Врага нашего… Сейчас Временное правительство, ждут войны… Заварилось такое…
«Боже, что происходит? Миры рушатся, а я сижу себе в кладбищенской тиши, и невдомек мне, что времена меняются…»
Ошеломлен был и растерян. Молчал — нечего было сказать. А Василий наседал:
— Хотим собраться, подходящего места не найдем. Жандармы, как ищейки, по следам ходят. А у тебя, Миша, удобно будет. Не заподозрят…
Михаил так и не уразумел толком, чего не понял, что недослышал, однако сердце его возликовало: теперь эта разъедающая душу тишина, поджав хвост, уберется восвояси.
— Приходите, Василий. Когда будет угодно… Приходите.
Сказал и ощутил прилив человеческой гордости. Воспрял духом. Он жил полнокровно лишь тогда, когда ощущал всю меру своей полезности. Так было и с Ниной. Он был полезен ей чем мог. Обожал ее и ради нее старался. И может, где-то что-то упустил, проглядел, недопонял. Недаром он всегда полагал, что женщины — существа непонятные и загадочные. Робость — на грани непонимания и благоговения — лишила его преимуществ перед младшим братом. Он потерял Нину, где-то и смысл жизни, и влачил какое-то странное существование — вне времени. Не потому ли так поразило его то, что сказал Василий?!
Теперь он снова был в действии. Он мог быть полезен людям.
Ждать себя друзья Василия не заставили: пришли через два дня. Разговаривали вполголоса, даже света не зажигали. Двое остались во дворе — сторожить. Михаил из разговоров понял не так уж и много, но уловил главное — уловил, что нужно свергнуть Временное правительство, узнал, что вождь трудового народа сейчас скрывается от ищеек и готовит какой-то переворот; остальные слова были ему незнакомы, потому и не запомнил. Разошлись заговорщики уже под утро…
Когда Михаил вышел на крыльцо, увидел, что могильщики уже роют очередную могилу.
— Цветник весь загубил, Миша, — сказал один из них, — ты что, по пьянке его вытоптал? А может, траурная процессия тут прошла?
«Наверно, затоптали те двое, что ночью во дворе караулили. Могли и не заметить», — подумал он, а ответил так:
— Может, это вправду я, вечером напился здорово, не помню ничего.
Ночные сходки продолжались. Чувствовал, что пахнет большой битвой, знал уже, что схватка неминуема. Испугался, ушел в свою комнату, забился в угол и пытался одолеть нервный озноб. Воевать не хотелось, не тянуло его. А в победу трудового люда и что к власти народ придет — не очень-то верил. Вызвался сам сторожить. Глаз у него опытный, легко отличает тень надгробия от человеческой. Сторожившие до него раза два поднимали ложную тревогу.
… В то утро раздались выстрелы, разбудили его. Стучали пулеметы, где-то дважды ухнули орудия, громыхнуло эхо взрывов. Михаил пошел к дороге, ведущей в город. Встретил бегущих людей.
— Что случилось?..
— Революция!.. Из Петербурга теперь и до нас докатилась, — бросил кто-то, — полк восстал и вместе с рабочими громит офицеров и бьет жандармов…
Ревущие толпы запрудили дорогу. Экипажи сталкивались, мешали друг другу. Город охватила паника. Бежали хозяева жизни, офицеры. И в эту минуту защемило в груди, кольнуло в сердце. Он бросился наперерез этому обезумевшему потоку людей и экипажей.
— Сережу моего не видали?
— А кто твой Сережа?
— Брат мой, офицер, Сергей Васильевич Кузик…
— Ну коли офицер, ты его раньше нас увидишь: их там добивают, волей-неволей, а придется тебе принять его в свое царство…
Дальше он слушать не мог. Рванулся к городу. Сколько раз уклонялся от экипажей, сторонился, чтоб не смял его этот бешеный поток.
Подступы к городу обстреливались артиллерией. Попавшие под огонь люди, кони, экипажи валялись в дыму и в пыли. «Убьют, бог мой, брата моего!..»
Горячая волна бросила его на землю…
К полудню огонь стал ослабевать, и Михаил, оглушенный взрывом, но невредимый, продолжал поиски. У обрыва услышал детский плач. Взрывом снаряда скатило вниз экипаж. Бездыханное тело кучера придавило лошадьми. Офицерская фуражка уткнулась в куст крапивы, а хозяин ее ничком лежал под каретой. Кровь со лба его алой розой пылала на подоле белого платья женщины. Сердце не хотело верить, но душа, душа неодолимо влекла его к этим людям, настигнутым волной революции…
Татуировка на руке убитого подтвердила страшную догадку. Шея Нины осталась между рессорой и колесом, ее задушило. Ребенок плакал, тянулся к матери…
Михаил рухнул на колени и горько зарыдал. Подобно опаленной земле в бурю, щетинистое лицо его увлажнилось. Жалость и ярость — эти два чувства сплелись и исторгли из глубины его сердца дикий крик:
— Сережа! Хоть бы Нину оставил!..
Горе разом придавило его к земле. «Что осталось мне на этом свете, что?!»
… Рядом с домом взбугрились еще две могилы. Набухли почки еще на двух ивовых деревцах.
А дом шумел, плакал, смеялся, играл. Дом жил. Годовалый сынишка брата заполнил собой пустоту его души и серого дома. Мальчонка похож был на обоих, но глазами и носом вышел в мать.
