Иван Наумов - Мальчик с саблей
Кривцов застыл у окна, глядя, как снаружи на подоконник осторожно выползла пестрая ящерка, выбрала самый теплый камень и, изогнувшись, замерла. Поощренный молчанием следователя, Тайга продолжил более уверенно:
— Скажу откровенно, мы ждали вашего приезда. Зная Рожнова, я просто не готов поверить в злой умысел с его стороны. А чтобы разобраться в ситуации, у нас нет ни специалистов, ни, извините, времени…
Кривцов резко развернулся на сто восемьдесят, едва не клюнув майора носом в лицо.
— Нет, не извиню, товарищ майор, — по-змеиному зашипел он. — Вы, видимо, не совсем правильно поняли причину моего здесь появления. Из вашей боевой части! Пропадает! Серьезное, боевое о-ру-жи-е! Куда, я вас спрашиваю, пойдут исчезнувшие единицы? В каком из алтинских бандформирований они всплывут? Это вам не «макаровы», не для уличной шпаны игрушки! Завтра какого-нибудь датчанина или француза прошьют из русского пулемета. А послезавтра по немецкому бронетранспортеру жахнут из русского гранатомета — что тогда?
Следователь присел на край стола.
— В другой обстановке, — негромко и уже спокойно заговорил он, — даже разбираться бы не стали. Всех чохом под одну гребенку. Но здесь, Роман Егорыч, на нас лежит особая ответственность, мы на особом счету. Каждый наш шаг фиксируется, взвешивается, анализируется соседями — и выворачивается наизнанку. А вы — вы, как командир, — допустили утечку оружия. Весь российский контингент под ударом из-за вашей халатности — или из-за преступного умысла. Но, заметьте, я прилетаю сюда не в форме и не с пачкой ордеров — почему?
Тайга промолчал.
— Потому что у меня — и у вас — совсем другая задача. Я не собираюсь смотреть, как под улюлюканье мировой прессы полетят головы наших офицеров. Давайте просто постараемся — и найдем все, что «потерялось» в вашем хозяйстве. Как вы смотрите на такое предложение?
Чушь собачья, хотел сказать Тайга. Коли стволы ушли из гарнизона по эту сторону реки, то и десятой части назад не собрать. Двадцать «калашей» с подствольниками, ящик патронов, четыре пулемета ПКМС, одно «Пламя».[1] И много, и мало. Много, чтобы наделать шуму. Мало, чтобы остался серьезный след. Все давно попрятано по схронам, развезено по селам и городкам Алтынщины, рассовано по чердакам и огородам. Как камень в воду.
— Положительно смотрю, Виктор Маркович, — сказал Тайга. — Хотелось бы, чтобы Рожнов…
— О Рожнове позаботятся другие специалисты, — жестко прервал его Кривцов. — А нам с вами и здесь хватит материала, чтобы поискать концы.
На мгновение они замерли, схлестнувшись взглядами, следователь и боевой майор, командир отдельной мотострелковой роты российского контингента миротворческих сил на территории Тополинской Федерации. Давление чужой воли, непонятной и от этого пугающей, накатывало волнами, и Роман первым отвел глаза.
Среда
— И посмотрите только, что за чудный манифест подсунули под дверь всем моим соседям! Причем в третий раз на этой неделе, да найдет себе неведомый почтальон более достойное занятие!
С такими словами на пороге кафара появился сухопарый старичок. Его прозрачно-голубые глаза смотрели как будто на всех одновременно, преломленные чудовищными линзами в массивной роговой оправе. Он держал в руке смятую стопку газетных листов с крупными плохо пропечатанными буквами — так, будто собирался прихлопнуть муху.
К вечеру в кафаре всегда становилось людно, и многие посетители поприветствовали старика — кто просто поднял руку, а кто окликнул:
— Иди к нам, часовщик, с утра для тебя лавку греем!
— Эзра, а мы думали, ты нас на европейское время переводишь!
— Хочешь медынцу, Эзра? Нашему столику Палиш не разбавляет!
Старик, беззубо улыбаясь, кивая всем и каждому, прошел в дальний угол, ближе к очагу. Осторожно опустился на лавку. За столом уже обедали сапожник Халим, начальник пожарной охраны Салан и «русский поп» отце Миклаш — бывший легионер, бывший рестлер, бывший рэкетир, а последние годы, исключительно по велению сердца, — самозваный настоятель плешинского прихода.
Хозяин кафара, однорукий Палиш, в глиняную кружку налил Эзре медынца, оставил кувшин на столе, принес плетенку хлеба, да и сам сел отдохнуть рядом.
Тонкими длинными пальцами часовщик расправил на столе смятые листки.
— «Землемеры» Шадо? — без особого интереса спросил отце Миклаш, макая лепешку в суп. — Или «Алтина чистеша»?
— «Землемеры», — подтвердил Салан, заглянув в листовку. — Самое распоследнее предложение благоразумному тополинцу: очистить город от своего присутствия, не доводить до беды, уехать, пока ему не подарили два квадратных метра алтинской землицы. Зачем ты принес сюда эту гадость, Эзра?
— Палишу чем-то надо каждое утро растапливать печь, — развел руками часовщик. — Это большая печь, она кормит полгорода, а дрянная бумага горит хорошо, так пусть лучше с дымом уйдет в трубу, чем валяется на свалке! Эта свалка переживет нас всех, а таким сочинениям не место в вечности.
Отце Миклаш утер бороду и молча придвинул к себе кувшин.
— А я бы уехал, — сказал Палиш. — В один день собрался бы, сговорился с лодочником, да и подался на север. Люди везде хотят домашней еды, работа бы от меня не убежала.
Салан набычился и поджал губы. Халим, опустив глаза, ковырял вилкой кусок рыбы. Отце Миклаш навалился на стол, выглядывая из-за часовщика:
— Так что же ты еще здесь, Палиш? И ты, Салан, почему не на правом берегу?
— Я больше не сложу такой печи, отце, — сказал трактирщик. — Мы собирали ее по камушку, по кирпичику, еще с моим отцом, на долгую службу.
— В этом городе еще есть чему гореть, — сказал Салан. — Если я и уйду, то последним.
Эзра пригубил медынец, почмокал дряблыми губами и спросил:
— Помните старую Мелису, что пятый год не выходит на улицу? Хотя где бы еще и выходить на улицу, как не на углу Кухарьской и Пришана, у городского фонтана, пусть он и не работает с тех пор, как на Плешин упала первая случайная авиабомба? Вэй, Мелиса, наверное, и не подозревает, что южный Плешин на новых алтинских картах зовется Плешне — так что же взять с глупой женщины, не знающей, в каком городе она живет? Вот уж кто точно никуда не уедет, путешествия не для нее…
— Не думаю, что «землемеры» сунутся в Плешин прямо на русские пушки, — сказал пожарный. — Как считаешь, Халим?
Длиннолицый алтинец Халим негромко ответил, уткнувшись в тарелку:
— Мое дело — тачать сапоги.
— Не обижайся на Салана, Халим! — воскликнул Эзра. — Поднимем лучше добрый медынец и выпьем за светлые времена!
Глиняно клацнули кружки отце Миклаша, пожарного, трактирщика и часовщика. Чуть помешкав, к остальным присоединился и сапожник.
Медынец уже ударил старику в голову, в его глазах появилась хмельная искринка, и даже линзы заблестели по-особому.
— Тополинцы напуганы, тополинцы даже не хотят есть, потому что у всего вкус, будто пробуешь из чужой тарелки. Но ты же не виноват в этом, Халим, просто так все повернулось у нас в Плешине…
Эзра показал рукой, как хитро, с подвывертом «все повернулось».
— Но каков поворот! Это же стоит того, чтоб смеяться! Во всем городе не найти человека спокойнее, чем часовщик Эзра! Тот самый Эзра, который однажды пропустил четыре весны, сидя в темном подвале, — за что спасибо маленькой, но очень упрямой девочке… Когда она привела меня к себе в дом — до сих пор помню на ощупь ее решительную ладошку, то видели бы вы глаза ее достопочтенного отца и добродетельной матушки, пусть их облако на небесах будет мягче лебяжьего пуха! «Эзра будет жить с нами», — она произнесла это так, будто все только и делают, что прячут у себя дома пятилетних еврейских мальчиков…
Разговоры за соседними столиками прервались — все слушали старика. Не замечая сгустившейся тишины, Эзра отставил полупустую кружку в сторону, расправил плечи, откинулся на спинку скамьи.
— И вот какой поворот! Уйдут тополинцы, придут алтинцы — что изменится для хорошего часовщика? Так и вижу, как расступается народ на Пришане, чтобы дать дорогу старому Эзре! И он-таки идет! Задрав голову, весь в бархатном жилете, и к кармашку тянется такая знатная цепочка из довоенного золота — остается только гадать, что за чудо-механизм прячется на ее конце… И все улыбаются старому Эзре… Уступают ему место на лавочке у фонтана, и снимают шляпы, и спрашивают: «Господин часовщик!..» Нет, не так! «Господин лучший часовщик к югу от Тополины! — говорят они. — Почему бы вам иногда не улыбнуться нам в ответ?» И что ответить старому Эзре? Ведь Эзра не умеет врать, он скажет им на своем плохом алтинском: «Меня беспокоит то, что в темном сыром подвале моего дома томится Мелиса — девочка, однажды спасшая меня от неминуемой смерти. Мне так хотелось отплатить ей тем же, но я совсем, совсем не справляюсь. В восемьдесят лет хочется тепла и света, а их-то я и не могу дать моей Мелисе. От стылых стен у нее ноют кости, а когда она начинает кашлять, мне приходится громче включать веселую алтинскую музыку»…
