Виктор Тельпугов - Все по местам!
Что такое как следует — Слободкин узнал позднее, а сейчас по измерзшему, уставшему телу его пробежала согревающая волна предчувствия чего-то необыкновенного, уютного, давно невиданного.
От начальника отдела кадров Слободкин направился к Устименко.
— Тю! Так же ж мени б сразу и казалы! Кавалерия! Давай пять! — воскликнул комендант, увидев перед собой бойца в длиннополой шинели. Слободкин улыбнулся, протянул руку:
— Только я не кавалерист-пехотинец. Правда, воздушный.
— Десант? А шинэлка?
— Это в госпитале меня так обрядили.
— Впрочем, все одно. И десант пехота, и кавалерия тоже пехота, тильки ей казалы: По коням!
Устименко засмеялся — громко, раскатисто, как, наверно, смеялся где-то там, на своей Украине, и еще не успел разучиться.
— С вами не пропадешь, — сказал Слободкин.
— А зачем пропадать? Живы будемо — не помрем! Вот тильки вопрос, будемо ли живы?
Когда Слободкин ввернул в разговоре какое-то украинское словечко, Устименко просиял:
— Хлопчик! Слободко! Размовляешь на ридной мове?! Пришлось Слободкину еще раз разочаровать Устименко:
— Старшина у нас был с Полтавщины. От него вся рота научилась.
— А писни не можешь спивать? Ой, хлопец, хлопец, душа моя стоне без писни. Без хлиба могу. Даже без горилки проживу, если недолго. А без нее вот тут сосет, он положил руку на грудь и вздохнул.
Устименко показался Слободкину чем-то похожим на ротного старшину Брагу. Чувствовалось, что коменданту тоже пришлось по сердцу новое пополнение — хоть и не кавалерист и не украинец, а парень свой, вот только пристроить его некуда: в бараках так тесно, что ни одну койку больше не втиснешь.
— Могу положить тебя пока в конторе. Не возражаешь?
— В конторе так в конторе, — ответил Слободкин. Устименко спросил:
— Ты с мылом КА имел дело?
— Первый раз слышу.
— Мне знакомый интендант казал: войну выиграе тот, в кого мыло буде лучше. Слободкин недоверчиво поглядел на Устименко.
— Да, да! Поживешь в нашей теснотище, поймешь всю великую мудрость цих слов. — Он нервно поскреб у себя где-то поперек спины. — Тебе с дороги надо в баню сходить. Десяток минут попаришься — целые сутки человеком себя чувствуешь.
Слободкина не пришлось долго упрашивать, тем более что Устименко вручил ему кусок этого самого мыла КА.
— Помоемся вместе. Миномет, а не мыло! Любую тварь — наповал, только глаза береги! А обмундирование — в дезокамеру. Через пивчаса ридна маты тебя не узнае.
Слова эти обернулись такой горькой правдой, какую и сам Устименко не имел в виду. Помылись, стали одеваться, и тут обнаружили, что отличная (комсоставская!) шапка Слободкина превратилась в дезокамере в бесформенный съежившийся клубок кожи и меха и не пожелала налезать на голову хозяина…
Слободкин попробовал пошутить — шутка получилась натянутой. Не нашелся и Устименко. Он только беспомощно развел руками, присвистнул и выругался.
— Шо ж робить? В нас тут не тильки шапку — жменю махорки достать проблэма.
Слободкин вспомнил, как Брага не разрешал бойцам опускать уши шапок, когда рота возвращалась по морозу из бани. Сейчас он готов был примостить свой треух хоть па самый затылок, лишь бы он только держался, дьявол! Выругавшись вслед за комендантом, Слободкин намотал на голову вафельное полотенце и в таком виде двинулся навстречу метели.
Так закончился первый день Слободкина на новом месте. Спал он в нетопленой конторе одетый, обутый, не снимая своей чалмы. Утром только перемотал ее покрепче, подтянул потуже ремень и направился в девятый цех. По дороге Слободкин понял, что он не один в таком наряде то тут, то там попадались ему люди, одетые самым невероятным образом. Многие шли в самодельных тряпичных валенках, на иных были плащи, для тепла подпоясанные шпагатом, кепочки-ветродуйки, на ком-то он увидел даже сандалии. Человек был похож в них на гуся, спотыкавшегося на каждом шагу.
В толпе одетых таким образом людей, обгонявших друг друга на узкой проторенной в снегу дорожке, Слободкин добрался до корпуса, где находился девятый цех, с нелегким чувством перешагнул порог. Сперва думал, что сорвет с головы дурацкую чалму сразу, как только закроет за собой дверь. На деле вышло по-другому. Холод здесь был почти такой же, как на дворе.
Цех встретил Слободкина шумом и громом. Готовую продукцию тут же упаковывали и готовили к отправке. Шагая вдоль длинных рядов, одинаковых по форме, выкрашенных в светло-желтый цвет ящиков, Слободкин читал старательно выведенные на них адреса полевых почт. Скоро ему стали попадаться ящики с еще не заколоченными крышками, и он увидел в густом ворохе древесных стружек квадратные черно-белые корпуса автопилотов.
Работавшие вокруг люди не замечали Слободкина. Он прошел из одного конца цеха в другой раза два, прежде чем его остановил худой, заросший человек.
— Вы от Савватеева?
— Так точно, — по-военному ответил Слободкин. Будем знакомы. Я Баденков, начальник девятого. Это хорошо, что вас в мой цех направили. Задыхаюсь без рабочих рук. Вы токарь?
— Учился на токаря.
Нам люди всех специальностей нужны, — оживился Баденков. — Девятый — самый главный на заводе. Испытываем автопилоты на точность, на выносливость. И тут же регулируем, устраняем недостатки. После нас уже нет никого. Малейшая наша невнимательность будет стоить человеческих жизней…
Смерив новичка внимательным взглядом, начальник спросил:
Устроились-то как? Куда вас приткнули?
— В конторе пока. Отоспался после дороги. Устименко мне даже матрац раздобыл.
— Это он вам, наверно, свой отдал. Матрацы здесь на вес золота.
Слободкин рассказал про вчерашнюю баню. Рассказал с шуткой, будто не придал никакого значения истории с шапкой, но Баденков расстроился:
— А вот это уже легкомыслие. Кто-кто, а комендант должен помнить, что меховые вещи в дезокамеру сдавать нельзя. У нас здесь холода, знаете, какие?
— Знаю уже.
— Нет, еще не знаете. Температура иногда минус сорок градусов мороза ниже нуля, как говорит Устименко. Он у нас человек обстоятельный, непременно еще и минус и ниже нуля добавит, чтоб ошибки не было. Теперь не успокоится, пока шапку вам не раздобудет. И достанет, поверьте моему слову! Из-под земли, но выкопает. Неравнодушен к фронтовикам.
Они шагали по цеху — туда и обратно — вдоль ровных рядов желтых ящиков, которым, казалось, не было конца: место запакованных, которые куда-то относили на руках, тут же занимали другие.
Баденков показывал Слободкину свои владения с гордостью:
— Без нас с вами, Слободкин, все пропеллеры России остановятся, все колеса. Запомните и поймите это хорошенько с самого первого дня. Если этого не уяснишь, не почувствуешь — пропадешь. Или в нетопленом бараке загнешься или с голодухи — на тот свет. Простите за откровенность…
— Каганов! Каганов! Идите-ка сюда! — прервав разговор со Слободкиным, громко окликнул кого-то Баденков.
К ним подошел бледный, остролицый человек в синем халате.
Каганов оказался мастером цеха, правой рукой начальника.
— Самый первый колдун, — сказал Баденков, — не смотрите, что мальчик еще, это он только прикидывается.
Мальчику на вид было лет тридцать. Интересно, — подумал Слободкин, — кем же они меня считают?
Каганов подмигнул ему сквозь замасленные очки, перевел разговор на другую тему:
— Николай Васильевич, я думаю, мы Слободкина пока за станок поставим? Больше нету сил у меня за каждой мелочью к токарям бегать, уговаривать, уклянчивать.
Тут Слободкин впервые немного струхнул: не осрамится ли? Внешне бодро, но на самом деле с содроганием сердца шел он за Кагановым в самый дальний и темный конец цеха, где в сыром углу примостилась красная от ржавчины самоточка.
Только было Слободкин вздохнул, вооружился наждаком и масляной тряпкой, чтобы привести в божеский вид поступившую в его распоряжение технику, как Каганов дал первое и притом совершенно срочное задание:
— Сбегайте скоренько в пятую — там на вибраторе только что шестерни полетели, придется наращивать зубья.
И исчез так быстро, что Слободкин даже не успел узнать, что такое пятая. Впрочем, догадаться о том, что пятая — номер бригады, было нетрудно, гораздо сложнее оказалось сыскать ее в разбежавшемся чуть не на версту цехе. Попадавшиеся навстречу Слободкину люди все куда-то спешили, вид у них был озабоченный, занятой, каждому было явно не до него. На вопрос: Где пятая? — они на ходу, точнее на бегу, кивали в неопределенном направлении и торопились дальше — каждый по своим делам, со своей заботой. Слоняясь по цеху, Слободкин начинал испытывать чувство стыда и неловкости — вот они трудятся, у всякого свое задание, свой участок, своя цель. Он только путается под ногами, мешает работать. Совершенно беспомощен и никчемен. Это они еще не знают, какой из него токарь! Что же будет потом?..
