Иван Леонтьев - Тяжело ковалась Победа
– Давай выпьем, Клава. Как-никак День Победы, – Николай Иванович выставил бутылку на стол. – Покупку обмоем, поговорим…
– О чем? – с возмущением накинулась на него Клава.
– Живем как-то не по-людски.
– Кто?
– Да хотя бы и я…
– Ах вот ты о чем! – вскочила Клава. – А что ж ты раньше не собрался по-людски поговорить?
– Не горячись, – миролюбиво сказал Николай Иванович. – Не зря говорят: любовь помнится…
– Помнится, да не воротится! – закричала Клава.
– Ты что, мам? – испугалась Вера.
– Замолчи, – цыкнула на дочь Клава и швырнула окурок в помойное ведро. – Не твое дело! А ты проваливай и больше не вздумай тут слезу пускать! Выпить пришел, – она сунула Николаю поллитровку в карман, вытолкнула его из комнаты, хлопнула дверью, упала на кровать и разрыдалась.
У калитки Николай Иванович столкнулся с женой. Видно, Наталья давно заприметила его, но не решалась войти.
– Уйди! – угрожающе зыркнул на жену Николай Иванович, проходя мимо.
Наталья хотела что-то сказать, но не осмелилась.
Николай Иванович зашел в свой закуток, закрылся и лег.
Наталья стучала, просила, чтобы открыл, но он смотрел на свою старую шинель и со слезами на глазах повторял: «Уйду. Уйду. Уйду куда глаза глядят. Только свадьбу дочери справлю, и…»
В марте состоялась свадьба. Закололи двух кабанчиков и гуляли целую неделю.
– Рановато вышла, – ворчал Николай Иванович, – надо было институт закончить…
Молодые жить стали в маленькой комнатке (в горнице), а Николай Иванович так и остался в своем чуланчике. Буржуйку там поставил, чтобы не так холодно было.
Осенью он заболел. Походил еще несколько дней на работу – и слег. Он и до этого подумывал бросить совместительства, но все откладывал – не хотел признаваться в немощи, но тут уж воля не своя. Сердце совсем стало сдавать. Надсадился, скорее всего, когда мороженую тушу в холодильник тащил. Очень она была тяжелая, да и взял он ее как-то несподручно, а среди грязи не бросишь. Петька как увидел его, так сразу же и отправил домой: «Иди, Иванович, отлежись». Оля была на занятиях в институте, а Наталья с утра уехала в Кировский универмаг за импортными шубами.
Никогда еще не было так тяжело Николаю Ивановичу. «Все, – думал он, – отжил». Жизнь перебрал, словно исповедовался. Зину вспомнил: так ни за кого замуж и не вышла. Друга-то ее, оказывается, перед самым концом войны, уже в Берлине убили. И Клаву – доброе сердце – с нежностью помянул. Лежал, смерти в глаза смотрел.
Лекарство ли помогло, или сердце выдержало… Дышать было трудно, голова болела. Но через час-два чуть легче стало. К вечеру свиньи разорались, покоя не давали – жрать просили. Особенно визжал черный боров, как сдурел.
Вдруг по веранде каблучки простучали – значит, Оля пришла. «Вот хорошо, – подумал он, – сейчас вмиг слетает».
– Дочка, доченька, – позвал Николай Иванович.
– Чего тебе? – заглянула Ольга.
– Принеси хоть ведерко помоев свиньям, покоя не дают.
– Еще чего?! – изумилась Ольга, хлопнув дверью.
Николай Иванович полежал – вроде отлегло немного, поднялся кое-как и с пустыми ведрами поплелся в столовую. Около Клавиного дома что-то голова закружилась – присел на лавочку передохнуть. Увидав соседа, Клава поняла, что это неспроста, выскочила – и ахнула:
– Николай Иванович, что с тобой? Посиди, я мигом, – и убежала. Вернувшись, подала таблетку: – Возьми под язык, сейчас полегчает, – а сама ведра в руки и скрылась в переулке.
Минут через десять вернулась с полными ведрами:
– Ну как, полегчало?
– Да, посветлело чуток.
– Пойдем, – она подхватила ведра.
Николай Иванович посидел на крыльце, пока Клава была в свинарнике, потом ушел в кладовку, лег и уснул… После ноябрьских соседи Рябининых получили ордера на новые квартиры и стали переезжать. Клавин домишко сразу развалили бульдозером. Дом Петьки однорукого стоял с заколоченными окнами, а Наталья все бегала по начальству, не желая расставаться со своим хозяйством.
Уезжая, Клава подошла к забору:
– Вот адрес. Мало ли что…
– Ты что, Клава, никак плачешь? – проникся сочувствием Николай Иванович.
– Привыкла я, Коля… Столько лет рядом…
Перед Новым годом Рябининым дали ордер на трехкомнатную квартиру. После переезда Николай Иванович заболел. Грипп, говорили врачи. Грипп да грипп, а как все сроки по гриппу прошли, заговорили про осложнение. По больничному он получил только из мясного магазина – денег сразу убавилось, и Наталья не на шутку рассердилась. А когда узнала про осколок под сердцем, совсем разошлась:
– Алиментщик несчастный! Все скрытничал, таил! И Зинка, видать, из-за этого бросила. А я, дурочка, с инвалидом связалась.
– Какой я инвалид? – опешил Николай Иванович. – Тридцать лет после войны отработал.
– Вон Петька однорукий – все годы пенсию получал.
– Так я же работал.
– И он не без дела сидел, – распалялась Наталья. – Вот сейчас бы и пригодилась, – она прикидывала в уме, сколько денег могла бы скопить.
В первый же день после выписки Николай Иванович понял, что он больше не работник, и отказался от совместительства: всех денег не заработаешь.
Через несколько дней отдал жене деньги, что получил при расчете:
– Все. Будем теперь жить на зарплату из мясного.
Наталья раскраснелась, обозвала мужа лодырем и в довершение заявила:
– Сама пойду работать! Кто, по-твоему, дочь будет кормить?
– У дочери муж, – не задумываясь ответил Николай Иванович.
– Да? Он еще студент!
– Зачем он тогда женился, если жену прокормить не может? А я не могу больше надрываться, – Николай Иванович посмотрел на дочь.
Оля выскочила, как оскорбленная.
– Он еще жалится! – зло прищурилась Наталья. – Оставил семью без денег и прикидывается больным? Где твоя пенсия за осколок? Будешь на нашей шее сидеть?!
– Сними деньги с Олиной книжки, – посоветовал Николай Иванович.
– Сними у своей Машеньки!
– Как я сниму? – удивился Николай Иванович. – У нее их нет.
– А здесь откуда? Много ты положил? Ты своей фронтовой потаскушке больше передавал! Ты на три дома жил!
– Прикуси язык.
Осенью Николай Иванович вышел на пенсию. Денег стало еще меньше. И сразу семья почувствовала безденежье. Жизнь стала грустной. Все считали Николая Ивановича виновником бедственного положения.
Наталья устроилась уборщицей в гастроном, но мужу покоя не давала:
– Не работаешь, так хоть пенсию военную хлопочи! С этой только по миру идти!
– Кто мне ее даст?
– А как жить? – стояла на своем Наталья.
– Ты же работаешь, – примирительно сказал Николай Иванович.
– Как-нибудь проживем.
– Ах вот оно что! На моей шее сидеть собрался?
– Да-а-а… Уж ты изработалась, – не выдержал Николай Иванович – и пожалел, что сказал.
Глаза у Натальи сверкнули злорадным блеском. Лицо раскраснелось, как это с ней бывало, когда она делала дорогие покупки.
Она свернула внутрь губы, помолчала и как отрезала:
– Развод! Пусть тебя государство и кормит, если ты инвалид, – разошлась Наталья…
После раздела площади Николай Иванович переехал в другой район, в маленькую комнатку на первом этаже, с одним окном.
Живя один, он много думал о своей жизни, часто вспоминал сказку, что до войны слышал от тети Шуры – хозяйки дома, где жила Клава.
Давно это было…
Шел солдат домой со службы, устал в пути и сел отдохнуть в тени большого дуба. Откуда ни возьмись – сгорбленная старушка:
– Куда путь держишь, солдатик?
– Домой со службы, бабушка.
– Нет ли у тебя хлебушка кусочка, больно я проголодалась?
– Как не быть. Садись, перекусим чем Бог послал.
Поели, отдохнули, перекинулись словцом, старушка и спрашивает:
– Счастье, поди, в дом-то несешь?
– Какое счастье? Столько лет отслужил – хоть бы родителей живыми застать!
– Не горюй, солдатик. Я сейчас в лес пойду, счастье твое поищу, а ты смотри тут в оба – не упусти. За дуплом приглядывай.
Старушка скрылась – нет ее и нет. Солдат снял сапоги, размотал на просушку портянки, завернул цигарку и чадит махоркой.
Смотрит, из большого темного дупла стрекоза вылетела и прямо на сапог опустилась. Села, крылышками машет-машет, а не взлетает – словно приклеилась к голенищу. Сорвал солдат травинку и еле столкнул легкокрылую.
– Чем это сапог мой тебе приглянулся, красавица? – промолвил солдат.
А тут и старушка приблизилась:
– Ну, – глядит она на солдата, – поймал свое счастье?
– Никого же не было, – открещивается служивый.
– Так уж и никого? – не унимается старушка.
– Стрекозу вот тут с сапога еле столкнул, и все…
– Ах ты горюшко мое! – всплеснула немощными руками старушка. – Счастье это твое было, сынок. Я пойду еще поищу, а ты смотри не прогляди, – и скрылась.
Сидит солдат, небо разглядывает, а сам все о жизни думает. И видит, как из темного дупла какой-то птенец не то выпал, не то выпорхнул: прыгает, а улететь не может – крыло волочит.
