Александр Кузнецов - Макей и его хлопцы
Грицко Федаш и Юрий Румянцев уже третьи сутки блуждали по кукурузнику и в зарослях камыша в поисках партизан. Но в это время партизаны были ещё редким явлением. Шёл тот неуловимый и скрытый процесс собирания народных сил, который только спустя год грозным морем мщения и гнева народного разлился по порабощённой отчизне.
Федаш и Румянцев вышли на широкий шлях и пошли по нему, болтая о том, о сём, позабыв всё на свете. Неожиданно на них налетел конный разъезд карателей. Оба метнулись в; заросли кустарника. Тяжело дыша, бежали к реке. Румянцев бросился в реку. Ему удалось переплыть на ту сторону. Враги, постреляв, уехали. Юрий опять остался один. До глубокой ночи бродил он, думая найти Грицко. Пренебрегая осторожностью, он даже кричал. Но Грицко не было. Убедившись в том, что Грицко пропал, Юрий впервые в жизни заплакал.
Дальше и дальше на юго–восток шёл Юрий, старательно избегая встречи с врагами. Когда не стало возможности идти дальше, он повернул назад и направился в сторону Белоруссии. Был уже ноябрь, когда Румянцева схватили полицаи. Его заключили в Могилевский концлагерь.
XX
Никогда еще в жизни так
Нам, товарищ, не было круто:
Это свастики черный знак
Нас с тобой, славно спрут опутал.
И теперь лишь грезится нам,
В страшной бездне бед и нужды,
Лучезарная наша страна
Под рубиновым блеском звезды!
Тетрадь в руках Румянцева дрожала, буквы, написанные размашистым бегущим почерком, прыгали у него в глазах, сердце часто стучало, в голове мутилось. Сколько тоски почувствовал он в последнем четверостишьи этого маленького стихотворения! Он попробовал прочитать это вслух, но ему что‑то перехватило горло. Дрожащими пальцами, оглядываясь по сторонам, он перелистал страницу ученической тетради. Бросились в глаза слова «На чужбине», под которыми тем же размашистым почерком было написано второе стихотворение. Он с жадностью начал читать:
Далеко ты, Родина!
Чужбина
Встретила неласково меня:
Пленников резиновой дубиной
Бьют, как заморенного коня.
И меня постигла та же участь,
Что и соплеменников моих.
Только сердца знойного кипучесть
Неуёмна в мускулах тугих.
И не взять нас ни огнем, ни плахой,
Голодом, прикладом не сломать.
Будем мы, не ведавшие страха,
Летчику Гастелло подражать.
Чтобы, видя этот бунт победный
В грозном мужестве моей земли,
Воины Германии надменной
В ужас и смятение пришли…
Дальше Румянцев не стал читать. Он бросился к трупу, из‑под которого вынул эту тетрадь, но на том месте уже не нашёл его. С бьющимся сердцем он выбежал во двор, надеясь там найти труп поэта. Он смутно вспоминал его молодое бледное лицо с тоскующими чёрными глазами. Кто он? Откуда? Посреди площади, на обледенелой земле лежали сложенные штабелями голые окоченевшие трупы людей. Каждую ночь здесь умирало 300–400 человек. Румянцев сунул тетрадь в карман. Со стихами неизвестного поэта он решил познакомить надежных товарищей, поговорить с санитарами об умершем, не знают ли они его имени. С этими мыслями он направился в свой холодный барак.
Узники лагеря жили в обычных ямах. Куда здесь денешься от холода? Синие, продрогшие, они живыми трупами блуждали по лагерной площадке, вызывая у женщин, смотревших на них сквозь «колючку», приступы обморочных потрясений. Ударил мороз. Беснуясь, завыла зимняя вьюга. По обледенелому плато неслась позёмка, все вихрилось и кружилось. Люди, кутаясь в лохмотья, точно привидения бродили по лагерю и гибли, как мухи. Ледяной ветер насквозь прохватыват едва прикрытое лохмотьями тело, и люди, стуча зубами, жались друг к другу, глядя вокруг воспалёнными, безумными глазами.
Возле лагеря кучками толпились женщины — молодые, старые, с заплаканными глазами. Они бросали через «колючку» принесённые пленным вареный картофель, пареную свеклу, куски хлеба. Их разгоняли, били палками, но они снова и снова подходили к проволочному заграждению и с тоскою всматривались в измождённые, синие лица невольников: нет ли где‑нибудь тут среди них мужа, сына, брата? Иногда корзиной яиц они покупали себе пропуск в лагерь. Не найдя того, кого искала, женщина показывала дрожащей рукой на первого попавшегося, называя его сыном или мужем, смотря по возрасту.
Счастливый выбор не выпал на долю Юрия Румянцева. Он совсем уже потерял надежду вырваться отсюда. Перелезть через «колючку» не было никакой возможности. Тогда он стал думать, не удастся ли как-нибудь прошмыгнуть в ворота. Но куда там! Их, словно цепные псы, охраняли немецкие солдаты. Стоило только. кому‑нибудь приблизиться к заветным дверям, за которыми простирался необъятно большой и свободный мир;, как на него опускалась дубина. Два раза попало и Юрию. Но он всё же не оставлял попытки. Часами стоял он у лагерных ворот, кося свои большие голубые глаза на стражу и стараясь держаться вне досягаемости дубины часового. Он всё чего‑то ждал, на что‑то надеялся. А на что? О, если бы кто мог открыть для него эти ворота!
Молодой красивый немец с русыми усиками вылетел на мотоцикле из подъезда комендантской и браво подкатил к воротам. Те, будто по мановению руки, широко распахнулись перед ним. Но в этот миг в моторе мотоцикла что‑то заклокотало и он встал. К нему подбежало! сразу несколько военнопленных, желая как будто исправить машину.
— Что тут такое? — подходя к мотоциклу спросил Юрий Румянцев. — Дайте‑ка я посмотрю.
Юрий, прекрасно знавший мотоцикл, быстро нашёл поломку и тут же устранил её. Блестящая и смелая мысль осенила его при этом. Правой ногой он ударил в междуножье молодого немца и тот почти замертво упал, скорчившись, на обледенелую дорогу. Вскочив в седло мотоцикла, Румянцев стремглав пронесся мимо часовых, которые и сообразить не успели, что произошло. Запоздалые пули просвистели над головой смельчака. Одна где‑то звякнула в мотоцикл. Румянцев пригнулся,, давая полный ход машине. Сердце у него билось учащённо, в голове была одна всё поглощающая мысль: «Спастись, спастись!» Часовые, зная, что их ждёт расстрел за ротозейство, бросили пост и, будто бы преследуя беглеца, сами пустились наутёк, оставив ворота без охраны. Толкаясь и давя друг друга, в них бросились заключённые. По ним открыли пулемётный огонь со сторожевых вышек. Но пока подоспела охрана, несколько десятков человек успели убежать и скрыться в городе.
Весть о смелом мотоциклисте с быстротой молнии разнеслась среди пленных. Все с радостным возбуждением обсуждали это событие. И у всех затеплилась какая‑то надежда на спасение. Сумел же убежать этот смельчак!
Бегство Юрия Румянцева толкнуло трёх советских лётчиков на еще более дерзкий поступок. Прислуживая немецким рабочим на аэродроме, они вошли к ним в доверие и стали помогать им при заправке самолётов. Однажды, когда немцы, заправив машину, пошли докладывать об её готовности к полёту, наши лётчики бросились в самолёт и подняли его в небо. Самолёт, сделав над лагерем круг, взял курс на восток.
XXI
В землянку Макея и Сырцова вошёл дед Петро, за ним втиснулся долговязый Ропатинский. По суровому взгляду старика и по унылому виду Ропатинского Макей понял, что между ними опять что‑то произошло.
— Что случилось? — спросил Макей деда.
— Разве можно этому пустолыге доверять лошадь?
— А лошади ничего не сделалось, — угрюмо ворчал юноша, опасаясь, однако, взбучки от Макея.
Макей улыбнулся. Комиссар углубился в просмотр каких‑то бумаг. Не долюбливал он деда Петро за его придирчивую мелочность, за стариковскую ворчливость.
— Разберусь, — сказал Макей и спросил деда Петро, где Даша.
Последнее время Даша редко сидела в землянке. С наступлением весны она словно сбесилась. Целыми вечерами где‑то пропадала. И хотя уважал Макей секретаря партбюро Ивана Пархомца, ему всё же не нравилось его ухаживание за Дашей. Разговоры всякие пойдут! И не страшны сами по себе разговоры, а страшно то, что они могут отвлечь внимание хлопцев от боевых задач. Деду Петро, видимо, тоже не нравилось поведение внучки и этого, как он говорил, человека «со свету», то есть неизвестного. Он нахмурился, что‑то проворчал в бороду и ушел. Вышел и Ропатинский.
А Даша румяная, с яркопунцовыми губами, шла по лесу счастливая, улыбающаяся. Белая заячья шапочка и короткая шубка, опушенная белым барашком, делали её похожей на сказочную снегурочку. Рядом с ней шагал в зеленом бушлате и чёрной шапке Иван Пархомец. Суровое лицо его было хмуро и озабоченно. Он заглядывал в чёрные глаза девушки и растерянно говорил ей всякий вздор. Но о самом главном, о чём с такой тоскою он думал наедине, он никак не мог ей сказать. От напряжения мысли лоб у него покрылся потом. Выпустив из своей руки руку девушки, он отёр рукавом со лба пот и, словно на что рассердись, опередил Дашу и крупно зашагал пс направлению к лагерю.
