Павел Александровский - Партизан Фриц
— Конечно, читал. И много. А с одной книжкой почти и не расставался. Толстая такая. Как сейчас помню, сразу за обложкой — портрет: пожилой мужчина с большой бородой.
— Как она называлась?
Эрна задумалась.
— Нет, заглавие не припомню. А вот о человеке этом Фриц рассказывал часто. Или имя, или фамилия его начиналась на «К».
Офицер в форме многозначительно взглянул на своего коллегу. Вкрадчиво, словно боясь громким словом потревожить ход воспоминаний, подсказал:
— Карл Маркс?..
Эрна отрицательно качнула головой.
— Нет, не Карл и не Маркс… Путешественник на острове… Кру-зо. Робинзон Крузо! — обрадованно воскликнула она.
Гестаповцы переглянулись. Старший, как-то странно посмотрев на женщину, снова развалился в кресле.
— За что судили твоего мужа? — заорал в штатском.
— Мне неизвестно. Его зачислили в армию. Это в тридцать девятом. В октябре. А вскоре он вернулся…
У нее перед глазами встал приход Фрица той слякотной ночью. Она вскрикнула от счастья, когда увидела мужа, неделю назад распрощавшегося перед отправкой на Западный фронт. «Тебя отпустили?» — «Нет. Я решил это сам». Смеясь, он рассказывал, как под Берлином, выпрыгнув из вагона, добирался домой пассажирским поездом, показывая непридирчивым контролерам вместо билета перронный пропуск.
— Что он говорил тебе?
— Об этом ничего. Просто приехал.
…Нет, он сказал ей и об этом. И даже больше: «Лучше тюрьма, чем воевать за Гитлера». Она не вдумалась в эти слова, обрадовавшись его появлению. Ее всегда так волновали их встречи! А в бегство не поверила: дезертиры — это те, кто скрывается, прячется, а ее Фриц совершенно свободно ходил по деревне, посещал знакомых, помогал на поле убирать картофель. Однако приехавшая полиция, обыск и арест доказали, что муж не шутил. Письма с тюремными клеймами — Берлин, Торгау, Кобник…
— Видела ты его после ареста?
— Да, перед отправкой на фронт. Когда он пришел из тюрьмы, ему целый день разрешили быть дома.
— Тебе не показалось странным его поведение?
«Странным» — это не то слово. Эрна была потрясена. Фриц идет добровольно на Восточный фронт. Он, который не желал служить в гитлеровской армии! И за это попал в тюрьму! Эрне даже показалось на миг, что она ослышалась. Но нет, муж повертел в руках повестку, требовавшую в течение суток явиться на сборный пункт…
— Тогда многие шли на фронт…
— Он говорил тебе, что собирается перебежать к русским?
Надо быть круглым дураком или самоубийцей, чтобы ответить иначе:
— У него и в мыслях этого не было, господин офицер.
— Говорил ли он что-либо неуважительное о фюрере?
— Мне не приходилось слышать.
— Что он писал из России?
— Как все: хотел скорее вернуться к семье.
— Тебе известна его судьба?
— Я думаю, меня вызвали, чтобы сообщить о ней.
— Да, я скажу тебе, догадливая женщина. Твой муж изменил рейху, перебежал к русским!
…В тот последний вечер к ним пришел ее отец, тележник Юлиус, уже от кого-то прослышавший о намерении зятя идти на фронт. «Молодец, сынок! — Он впервые так назвал Фрица. — Фюреру и Великой Германии нужны солдаты!» А когда была выпита принесенная Юлиусом бутылка шнапса и тот ушел, Фриц, плотно притворив дверь, только сказал:
«Тюрьма — это хорошая школа. Пройти ее, ничему не научившись, нельзя. У меня нет колебаний в своих будущих действиях. Я знаю, что делать!»
Так вот что значили эти слова!.. Ушел к русским!.. Эрна не вникала в ожесточенные споры между мужем и своим отцом, непримиримым нацистом. Но сердцем она всегда стояла на стороне Фрица. Не потому, что разделяла его убеждения (она их до конца не понимала), а потому, что не могла поверить, чтобы Фриц мог говорить или делать что-нибудь плохое или неправильное… Ушел к русским…
— Тебе надо думать не о нем. Считай его покойником: он будет казнен через несколько дней.
До Эрны почти не доходил смысл слов. Фриц будет убит. И она не увидит никогда его больше!..
— Мы знаем, как встретят это известие его и твои родственники…
«Родственники»… Ее отец, узнав о том, что Фриц дезертировал в ноябре 1941 года из части, только и сказал: «Лучше бы этого коммуниста разорвало на тысячу кусков». Мать Фрица, боготворившая вступившего в ряды «Ваффен СС» Вилли, младшего сына, прокляла старшего. И только сердце бабушки, у которой Фриц вырос на руках, не вынесет этого горя…
— Тебе надо думать о себе, о детях. Они не могут носить эту позорную фамилию! — прорычал человек в штатском.
— Мы поможем вам, фрау Шменкель, сегодня же оформить все необходимое, — мягко добавил другой.
— Зачем? Перед богом и людьми я — Шменкель…
Много лишений вынесла семья Фрица. Все отвернулись от нее. С большим трудом Эрна, «жена изменника», устроилась чернорабочей в столярную мастерскую, за пятнадцать километров от дома. Одна, без чьей-либо помощи, на нищенские гроши поднимала детишек. Потом высылка на окраину империи — в Фолькенау.
Мы не хотим писать о том, чего не было. Двадцатисемилетняя вдова не клялась отомстить за гибель мужа — отца ее детей. Она не вступила в ряды борцов против фашизма. Но ее ум и совесть восстали против действий палачей. Она не признавала Фрица преступником и свято берегла воспоминания о нем в своем сердце. Ее убеждения проявились и в действиях: несмотря на прямые указания властей, на ярость родителей, Эрна сохранила фамилию мужа для себя и детей. Эрна Шменкель. Урзула Шменкель. Криста Шменкель. Ганс Шменкель.
И это звучало как вызов…
20. «За свой народ»
В караульном помещении Минской военной тюрьмы в пять часов утра 22 февраля 1944 года, как и всегда в такое время, было тесно и шумно. Заступавшие на пост часовые разбирали оружие, спешно заталкивали патроны в магазины карабинов, расписывались в книге и уходили с разводящими.
— Тебе опять повезло, Краус. Снова к той же камере, — с завистью сказал сосед. — Когда ты успел в любимчики пролезть, ума не приложу.
— Какая разница, где стоять? Лишь бы не на улице, — буркнул Краус, проверил, все ли подогнано, и в сопровождении дежурного унтер-офицера опустился в подвал. Здесь, в узком темноватом коридоре, у третьей камеры, ему предстояло провести несколько долгих часов.
Кивнув сменившемуся, он сразу же посмотрел в глазок.
В камере было тихо. Ярко освещенная электрическим светом (он горел в ней и днем и ночью), она сначала показалась ему пустой. Приглядевшись, убедился, что это не так: узник лежал прямо на цементном полу, без матраца, без всякой подстилки, крепко спал.
«Ну и нервы! Крепче, чем из стальной проволоки», — в который уже раз подумал о своем поднадзорном часовой. Конечно, сегодня в карауле он покривил душой: находиться на этом посту пожелал бы каждый из команды. Во-первых, сюда, к этому глазку, по нескольку раз в смену подходит сам начальник тюрьмы, не говоря уже о командире охранной роты, которому нет-нет да между рапортом и закинешь какую-нибудь личную просьбу, скажем, насчет мыла или табака. Во-вторых, пост хотя и считается особо ответственным (камеру охраняют круглосуточно, несмотря на то, что заключенный в наручниках, двое часовых — один у двери в коридоре, другой под окном на улице), но стоять здесь — одно удовольствие: если и задремлешь, то уж будь уверен, что тебя разбудит толчок разводящего, а не вопль, предсмертный хрип или одна из тех мерзких штучек со стороны арестованного, за которые караульные идут на гарнизонную гауптвахту или еще подальше.
А кроме того, в этом Шменкеле есть то, что может понравиться. Нет, конечно, не совершенное им (здесь не положено проявлять любопытства, но Краус разузнал о нем все, что можно было), а его поведение. Ведь как его ни назови, а уж мужества у него не отнимешь. Взять этого дурака Шмидта, секретаря из тюремной канцелярии. Сколько раз в первые дни он пробегал по утрам по коридору, громко бренча ключами, стремясь создать впечатление, что сейчас осужденного будут выводить на казнь. Другой на стену полез бы от страха, а этот даже голову не повернул в сторону двери.
А вчера? Объявили, что прибудет командующий. Тюремная администрация с ног сбилась: кинулась все чистить, убирать. А тот прошел прямо в третью камеру, пробыл там больше часа и уехал, ни с кем не попрощавшись (это уж он, Краус, может засвидетельствовать, сам видел!). Черт побери! Этот солдат может поговорить и с большим начальством! Даже старший надзиратель Гросс, гроза всех арестованных, будит его не пинком ноги, а лишь громким окриком… Кстати, вот и сам Гросс, легок на помине. Чего он забрел сюда в такую рань?
Часовой вытянулся, отдал честь. Надзиратель осмотрел камеру, не заходя в нее, крикнул:
— Вставай!
Осужденный не пошевелился.
— Подымайся! — завопил Гросс изо всей мочи и вполголоса добавил, оскалив зубы в неприятной усмешке: — Скоро отоспишься, немного осталось.
