Павел Александровский - Партизан Фриц
Тот внимательно слушал, слегка наклонив голову и немного прищурив глаза.
— «…к смертной казни…» — Осужденный не изменил позы.
— «…к лишению воинского звания…» — Чиновникам даже показалось, что губы бывшего ефрейтора тронула насмешливая улыбка.
— «…к лишению гражданских прав и достоинств навечно». — Больше судьям добавить было нечего.
А он, этот человек, широко расставив ноги, все так же спокойно, по-прежнему невозмутимо стоял на своем месте, открытыми, ясными глазами глядел на них.
Приговор зачитан, разъяснен порядок обращения за помилованием, но никто не сдвинулся с места. Все понимали: что-то не окончено, не поставлена последняя точка в этой судебной драме неравном поединке.
Председатель суда решил еще раз попытаться сокрушить дух осужденного:
— Тебя казнят. Но это еще не все.
И без того красное лицо судьи налилось кровью. Он задыхался, в ярости проглатывая слова и брызгая слюной, то и дело указывая пальцем на Шменкеля:
— Ты покрыл неизгладимым позором свою семью, родных. Они отрекутся от тебя. Жена отбросит обесчещенную фамилию, после того как сама отбудет наказание. Дети будут стыдиться отца и если вспомнят о тебе, то лишь для того, чтобы плюнуть в сторону твоей могилы. Живым ты был вне закона, мертвым ты будешь без имени!..
— Что вы стоите? Увести! — заорал на часовых прокурор, вскочив на возвышение.
«Шменкель — ненормальный. Потерял рассудок от допросов с пристрастием», — решил пришедший, наконец, в себя полковник, все еще глядя на полуоткрытую дверь. Но мысль эта не успокаивала.
…В камеру, которую Шменкель покинул обвиняемым, он вернулся уже осужденным. Внешне не изменился, и только наблюдательный, очень внимательный глаз друга мог бы подметить почти невидимые признаки беспокойства и волнения в этом мужественном человеке. Судья, убийца с многолетним стажем, задел Фрица за живое. Приговоренного охватила тревога за судьбы близких: он знал, что такое гестапо.
Дружба Фрица в Гюлихен с Бернгардом, также убежденным антифашистом, нелегальные встречи с коммунистами — друзьями отца в Варзове, выполнение их поручений, членство в коммунистическом союзе молодежи — да, об этом Эрна знала; Удастся ли все это пронюхать ищейкам из тайной полиции?
Что ей придется пережить одной, с тремя малышами на руках, без помощи, без всякой поддержки? А как отнесется Эрна к сообщению о нем? Сочтет изменником и предателем? Поверит нацистам?
Фриц глубоко вздохнул, зашагал по камере. Тяжелые думы терзали сердце. Любовь к жене, к детям была так же естественна для него, как любовь к родине, к своему народу.
19. Там, в Германии…
…Нет, ей не показалось: в дверь стучали. Кто же это?.. Отто? Но фрау Герта давно уже не разрешает ему приходить к Урзуле. Тетушка Марта? Добрая соседка, она частенько заглядывает тайком, принося что-нибудь с собой. Вот вчера подарила Гансу, трехлетнему братику, теплую вязаную шапочку. Но ее мягкая ласковая рука никогда не стучит так громко… А может, это старый Вернер, который раздает на улице письма, доставая их из своей черной сумки? Хотя он уже давно обходит стороной маленький домик… Нет, это, наверное, те злые дядьки, что часто приходили сюда. После их прихода мама всегда долго-долго плачет.
Семилетней девочке стало холодно и страшно. Она села, подтянув ноги к подбородку, потом еще теснее прижалась к худенькому тельцу своей младшей сестренки Кристы, лежавшей вместе с ней на тюфячке..
Теперь уже стали колотить в окно. С такой силой, что затрещала рама и зазвенели стекла. Урзула больше не могла вынести этого грохотанья.
Она откинула тонкое, все в заплатках одеяло, подбежала к кровати:
— Мама! Мамочка!
Потихоньку, осторожно подергала большую теплую руку, лежавшую поверх пальто:
— Ну проснись же, родненькая…
Женщина застонала во сне. Тени какой-то скрытой печали еле приметной волной прошли по ее лицу.
Пронзительным плачем залился Ганс, лежавший рядом с матерью.
Удивленно подняла голову потревоженная Криста. Замерла на месте Урзула. Это разбудило Эрну. Она встала, наскоро успокоила сынишку, погладила по голове Урзулу («не бойся, дочурка, ложись»). В халате вышла в коридор и молча сбросила задвижку.
Вломившиеся, оттолкнув женщину, бросились вперед.
Убогая кровать. На ней тряпье, одежда. На полу — тощий соломенный матрац.
— Почему не открывала? — явное разочарование прозвучало в голосе спрашивавшего.
Хозяйка пожала плечами.
— Спала.
— Нечего оправдываться. Собирайся! Поедешь с нами, прямо сейчас.
— Я только что с работы. Всю ночь…
— Скорее! — заорали на нее. — Люди из Берлина не любят ждать!
Эрна посмотрела на сжавшихся в уголке, тесно сбившихся друг к другу малышек. Страх за них захолодил сердце, перехватил горло, бросил к вискам кровь.
— Дети…
— Не подохнут! Живей! Живей!
В просторном зале ратуши, по стенам которого висели картины из жизни древних германцев, Эрна уже бывала раньше. Сюда приходила она с Фрицем оформлять брак. Как давно, кажется, это было! Теперь перед этими сводами уже не слышатся голоса молодоженов, не раздаются шаги счастливых родителей.
«Людей из Берлина» было двое.
За столом бургомистра — невысокий мужчина в штатском, с тонкой длинной шеей. Его сумрачные глаза смотрели на Эрну с нескрываемой злобой.
В стороне, в кресле, закинув ногу на ногу, сидел второй — в тщательно пригнанной офицерской форме, гладко причесанный, надушенный. На щеках румянец здорового и веселого человека. Глаза его благожелательно, даже, пожалуй, приветливо улыбались вошедшей.
Эрна села у стола.
— Шефер? — спросил тот, что был в штатском, и сразу же сзади от него, в углу, застрекотала машинка протоколиста.
— Урожденная Шефер. По мужу Шменкель, — поправила она.
— Так, так… — постучал он пальцем по стеклу, открыл лежавшую перед ним папку, достал фотографию, протянул Эрне. — Кто это?
Она сдержала готовый вырваться вопль: на снимке был изображен Фриц, ее Фриц! Муж сидел на грубо сколоченном стуле в русской военной форме.
— Тебе знаком этот человек? — гестаповец с надеждой посмотрел на вызванную.
— Да, я еще не забыла своего супруга, — скрывать это, как поняла Эрна, не было никакого смысла.
Лицо допрашивавшего передернулось: женщина избежала поставленной ловушки. Если бы она ответила на этот вопрос «нет», ее можно было бы обвинить в лжесвидетельстве и преступной связи с изменником.
— Где ты познакомилась с ним? Расскажи, если не забыла!
Забыть это?.. Маленький городок. Весна. Торопилась к подруге. Охапка красных маков, которую она прижимала к себе, яркими переливами окрашивала ее простое светлое платьице в розоватые тона. И когда прохожие просили у нее цветы, она раздавала их, не жалея. Букет таял, таял и бесследно исчезал. А он, улыбающийся, сероглазый парень в форме «трудовой службы рейха», все протягивал руку. Она засмеялась и убежала, стуча каблучками. Оглянулась — смотрит… Потом встреча в парке. А там — катание на лодке, танцы, вечера над обрывом Одера…
Эрна не смогла бы точно определить, когда она полюбила Фрица, но, наверное, сразу. В нем ей понравилось все. И то, что он никогда не унывал, и то, что всегда, даже в самые грустные минуты (а их было, ай, как много!) мог приободрить шуткой, развеселить ее…
Что ты молчишь, как рыба? — заорал на нее чиновник.
— В Бойтене, в 1937 году. Скоро мы и поженились.
— Где работал твой муж?
— Металлистом на заводе. Потом — на кирпичном… После кучером в поместье Гюлихен.
— Почему его так часто увольняли? — вопросы задавал только сидящий за столом. Тот в кресле, казалось, не вслушивался в ход допроса. Он весь был поглощен уходом за своими ногтями, которые аккуратно подрезал маленькими ножницами.
— Я не знаю, увольняли его или он уходил сам.
— Чем он занимался, когда был дома?
— Разводил цветы. В футбол играл. Помогал по хозяйству, — перечисляла Эрна.
— Кто приходил к вам?
— Мой отец Клаус. Мать. Двоюродная сестра. Его бабушка…
— Еще кто?
— Не помню, брат Вилли…
— Да не о том спрашиваю! Кто из друзей бывал у вас?
— Из друзей? У него их не было. — Эрна понимала: каждое названное ею имя сегодня же будет внесено в ордер на арест.
— Как это не было? Ты нагло лжешь представителям рейха…
Его перебил тот, что сидел в кресле, будучи, видимо, старше чином. Он встал, подошел к Эрне, спокойно проговорил, чуть ли не с участием:
— Фрау Шменкель, неужели так никто и не посещал ваш дом?
— Никто.
— Ну, а литературу-то читал он? — наклонившись к Эрне, полувопросительно, полуутвердительно произнес вступивший в допрос.
— Конечно, читал. И много. А с одной книжкой почти и не расставался. Толстая такая. Как сейчас помню, сразу за обложкой — портрет: пожилой мужчина с большой бородой.
