Николай Скоморохов - Служение Отчизне
— А не рано ли? К такому большому событию надо как следует подготовиться, — сказал я.
— Мы считаем вас уже подготовленным к нему.
— Коммунисту ведь не прощают промахов, неудач…
— Разве коммунистов берегут от них ангелы-хранители?
— Нет, они ведь сами созрели для того, чтобы не допускать их.
— Вы не правы, Скоморохов. Коммунисты — это люди, созревшие для того, чтобы самокритично оценивать свои действия, учиться на собственных ошибках…
Наш разговор пришел к тому же, что мне внушал Онуфриенко. Значит, я в чем-то не прав… И все-таки шаг этот чрезвычайно серьезен. А жизнь моя еще коротка. Что я сделал? В моей памяти промелькнули кадр за кадром моя жизнь, школа, ФЗУ, завод, техникум, где я был секретарем комитета комсомола. Работу комсомольской организации Астраханский горком оценивал положительно. В летной школе охотно выполнял любые поручения. Активно участвовал в соревнованиях по многим видам спорта. В боевом полку всегда выступал на комсомольских собраниях, а больше, кажется, ничего и не делал. Ну, вот спросят об этом коммунисты на собрании — что я скажу?
В таких раздумьях прошла почти вся ночь после разговора с Баботиным. А летние ночи короткие. Утром отправился со всеми на аэродром. Написал заявление и вручил его Баботину. Он очень обрадовался:
— Подбери себе двух рекомендующих, готовься к собранию. Я помогу тебе…
Готовился к собранию я, как верующий к исповеди. Десятки раз перебирал в памяти свою недолгую жизнь, наизусть заучивал целые главы из устава ВКП(б)…
Глава V
14 июня 1943 года состоялось партийное собрание. Оно проходило прямо на стоянке, многие, укрываясь от солнца, расположились под плоскостями истребителей. Я терпеливо ждал своей очереди. Наконец в центр полукруга приглашают меня, зачитывают заявление, рекомендации.
— Вопросы будут? — спрашивает председательствующий.
— Пусть расскажет биографию, — раздается голос.
— Давай, Скоморохов, рассказывай, — подбадривает Баботин. Он волнуется, переживает за меня. А у меня вроде как язык отнялся. Не знаю с чего начать, не нахожу первого слова.
— В каком году родился, — шепчет Баботин.
С трудом, заикаясь от волнения, начал рассказывать о себе. Получилось очень коротко, несколько слов. Смутившись, снова замолчал.
— Есть еще вопросы? — обратился председательствующий к собранию.
Ну, думаю, начнут по Уставу гонять, силюсь припомнить права и обязанности коммуниста — как на грех, все вылетело из головы. Вот беда! Но оказалось, что беда не в этом. До всех вдруг донесся надоевший завывающий звук немецких моторов. «По самолетам!» Всех как ветром сдуло. Пока мы заводили моторы, на аэродром начали сыпаться бомбы. Мы с Шевыриным очутились на старте раньше других: сказались наши тренировки.
Двинулись с места, за нашими хвостами где-то сбоку начали рваться бомбы. «Прекратить взлет!» — раздалось у меня в наушниках. Но заставить меня прекратить взлет было невозможно. Скорее бы я согласился в пекло броситься, чтобы драться, чем лежать беспомощным, смотреть, как сыплются бомбы, и ждать своей участи. Только с Валькой оторвались от земли, как вокруг нас потянулись Шнуры эрликонов. «Мессеры» наседают, не дают: набрать высоту.
— Шевырин, жмись к земле, — бросил я ему.
Чуть ли не цепляясь крыльями за верхушки кустов, мы на полном газу понеслись вдоль тонкого ручейка. Разогнав скорость, резко переходим в кабрирование и на высоте метров 800—1000 вскакиваем в кучевые облака.
Облачность 8 баллов, с большими просветами. Через них осматриваем «поле боя». «Фоккеры», сделав по одному заходу, разворачиваются на обратный курс. Их семеро. Прикрытие — восемь «мессеров». А нас — двое. Мы не знали тогда, что на помощь нам взлетели истребители с других аэродромов. А пока — одна пара против 15 вражеских самолетов.
Принимаю решение вступить в бой. Смотрю, на кого лучше напасть. В то время как мы вскочили в облака, немцы потеряли, очевидно, нас. Южнее Нижней Дуванки замечаю под облаками два «фоккера». Иду на скорости к ним, сближаюсь, прицеливаюсь, открываю огонь, и — радость! Один стервятник горит, начинает переворачиваться, выставляя брюхо, как оглушенная в воде рыба.
Я отвалил, а Валька, следовавший за мной, подходит к нему и в горящего всаживает прощальную очередь. Оглядываюсь: к нам стаей несутся «мессеры». Разворачиваемся в сторону аэродрома в расчете, что кто-то еще из наших взлетел, вместе будет веселее.
Но никого из своих не видим. На маршруте вскакиваем периодически в кучевые облака, отрываемся на мгновение от преследовавших нас истребителей и с набором выходим за облака. Осматриваемся: на сером фоне ползет пара «фоккеров». Коршунами набрасываемся на них. Заметив нас, они пытаются скрыться в облаках. Но это им не удается. Очередь, вторая — самолет дымит, затем вспыхнул, я выхожу из атаки. Валька всаживает длинную очередь, «фоккер» вяло взмывает и затем валится на крыло.
Молодец Шевырин! Держится своего места, активно действует. Правда, чересчур увлекается. При первой схватке, если бы я вовремя не осмотрелся, нас накрыли бы «мессеры». А ведь по логике увидеть их должен был прежде всего он. Но пылающий «фоккер» заворожил его, он не мог отказать себе в удовольствии всадить в немца очередь, хотя нужды в этом не было. Об этом у нас состоится разговор на земле, а пока бой продолжается. Пробиваем облака вниз. Там — каша. Подоспели истребители соседних полков. Мы увидели, как один за другим устремились к земле два «мессера», а потом рухнул наш истребитель, из которого на парашюте выбросился летчик. Бой раздроблялся на отдельные очаги, немцы поспешно стремились спастись бегством.
Приземлившись, узнали, что с парашютом выбросился весь израненный разорвавшимся в кабине снарядом летчик братского полка сержант Иван Шпаченко. Он сбил два «мессера».
На аэродроме все стихло, партийное собрание продолжалось. Я, еще не успев прийти в себя, остыть после боя, снова стоял перед коммунистами в ожидании вопросов и никак не мог сосредоточиться. Председательствующий капитан Баботин поднялся с места, откашлялся:
— Товарищи, довожу до вашего сведения, что комсомолец старший сержант Скоморохов только что пополнил свой боевой счет: вместе со своим ведомым Шевыриным сбил два «Фокке-Вульф-190».
Прозвучали аплодисменты. Баботин поднял руку, призвал всех к тишине.
— А теперь продолжим обсуждение. Есть вопросы к товарищу Скоморохову?
— Нет, — раздались голоса.
— Тогда приступим к голосованию.
Проголосовали единогласно.
Баботин поздравил меня с принятием кандидатом в члены ВКП(б). Будут в моей жизни и другие памятные, дорогие сердцу места, но ни одно не сравнится с Нижней Дуванкой. Здесь, на полевом аэродроме, произошло мое второе рождение: я стал коммунистом. Значительнее этого в жизни ничего не могло и не может быть!
Окрыленный доверием товарищей, выросший на целую голову в собственных глазах, я вместе со всеми готовился к грядущим боям.
Наутро после партийного собрания я проснулся с мыслью о предстоящих боевых вылетах, а тут дежурный офицер сообщает:
— Старший сержант Скоморохов, вам приказан явиться в штаб.
— Зачем? — механически переспросил я.
— Больше мне ничего не известно…
«Что еще стряслось?» — екнуло сердце.
Наскоро умывшись, бегу к штабу. Там меня встречав улыбчивый майор Бравиков:
— Поздравляю, Скоморохов! Одним приказом ты назначаешься заместителем командира эскадрильи и направляешься в Куйбышев на курсы начальников воздушно-стрелковой службы полков.
Опешив от таких новостей, я не сразу сообразил, что у меня больше оснований огорчаться, чем радоваться. Повышение по службе всегда приятно, даже на войне. Но когда повышение совмещается с отправкой на шестимесячные курсы, которые не имеют никакого отношения к твоим новым должностным обязанностям, — тут поневоле задумаешься.
Я бросился к командиру полка.
Алексей Дмитриевич встретил меня с невозмутимым видом.
— Другой реакции от тебя и не ожидал, — начал он первым. — Но и другого выхода нет. На курсы нужно послать опытного, боевого командира эскадрильи или такого же опытного заместителя. А я не могу никого отпустить: назревают очень большие события. Ослабить сейчас руководящий состав эскадрилий было бы непростительной ошибкой. Вот и пал выбор на тебя. Поучишься, вернешься — сразу же приступишь к новой должности.
— Значит, назревают большие события, а меня — в тыл… Чем же это я заслужил такую милость?
— Заслужил. Кроме тебя, мне некого сейчас повысить в должности, чтобы послать на курсы. А приказ дивизии надо выполнить.
Никакие мои доводы не могли поколебать Мелентьева в правильности принятого им решения. Удрученный таким поворотом дела, я про себя решил: «Ладно, деваться некуда. Поеду. Но любой ценой тут же вырвусь обратно».
