Владимир Рыбин - Непобежденные
— Контузило, товарищ генерал.
Командарм, как показалось Ласкину, кивнул утвердительно и тут же строго потребовал:
— Докладывайте.
Ласкин доложил, что в его соединении на сегодняшний день осталось не больше двух тысяч человек, в артиллерийском полку всего четыре гаубицы, а в танковом — три танка.
Петров слушал, не перебивая, машинально рисовал на листке разные знаки, стрелки.
— Да, — сказал, не поднимая глаз от бумаги, — дивизия у вас слабенькая.
— Мы больше месяца в боях, товарищ генерал, — с обидой в голосе горячо возразил Ласкин, и ремни на его плечах беспокойно скрипнули. — Моя дивизия потеряла около десяти тысяч человек, но позиций не сдавала…
— Вы неправильно меня поняли, — мягко перебил его командарм. — Под понятием «слабенькая» я подразумевал только малочисленность дивизии, но отнюдь не ее боевые качества.
Эта мягкость вдруг заставила Ласкина пожалеть о своей горячности, он подумал, что, пожалуй, напрасно упирал на слова «моя дивизия». Ведь еще месяца нет, как принял ее сформированной, сколоченной, достаточно обученной бывшим командиром полковником Торопцевым. Ласкин пришел в эту дивизию начальником штаба и порадовался за себя. Про них с командиром говорили: «Хорошая пара, один силен опытом и знаниями, другой — неуемной энергией». Неделю радовался. А через неделю командование 51-й армии, обеспокоенное неудачами на Перекопе и, как нередко случалось в подобных ситуациях, охваченное административным рвением снятий и назначений, видя в этом панацею от бед, отстранило Торопцева и назначило Ласкина командиром дивизии.
«Так что «своей» дивизию называть еще рано, — подумал Ласкин. И тут же сам себе возразил: — В боях-то рано? В боях и день бывает за год…»
— Расскажите о людях, о командирах, — все так же мягко попросил командарм.
Ласкин начал говорить о полках и их командирах, о комиссаре дивизии Солонцове, охарактеризовав его как человека огромного опыта и большой души, о своем заместителе подполковнике Бибикове и начальнике политотдела Шафранеком — людях исключительной смелости…
Ласкину казалось, что командарм не слушает, так он был увлечен рисованием своих каракулей. Но Петров слушал с вниманием. И думал о том, что только хорошие люди способны с такой вот восторженностью отзываться о своих сослуживцах и подчиненных. Дурные не упускают случая «приподнять» себя в глазах старшего начальника жалобами на трудности работы с людьми. Петров и прежде слышал о боевых делах этой дивизии, о почетном, по его мнению, определении, какое давали Ласкину в штабе, — «командир переднего края». Сам всегда беспокоящийся о людях, предпочитающий оценивать обстановку не только по докладам порученцев, но и по тому, что видел лично, Петров понимал и ценил командиров, которые часто бывали в окопах.
Все больше нравился командарму этот полковник. А когда узнал, что 172-я дивизия, как и его, Петрова, кавалерийская, формировалась из местного населения всего два месяца назад, то почувствовал к Ласкину особое уважение. Он-то знал, каково в короткий срок сколотить боевое соединение. Такое не под силу равнодушному военному чиновнику. Только горячее беспокойство, бессонные ночи командира, его личное участие в делах частей и подразделений способны заразить горячкой усиленной боевой подготовки штабных работников, командиров полков, батальонов, рот, весь личный состав…
В комнату вошел рослый командир со свежим, мягко очерченным лицом. В петлицах поблескивало по одному рубиновому ромбу. Ласкин замолчал, вопросительно посмотрел на командарма.
— Член Военного совета бригадный комиссар Кузнецов Михаил Георгиевич, — назвал вошедшего командарм. И встал, изменившимся приказным тоном сказал Ласкину: — На данном участке фронта я являюсь старшим начальником. Ввиду того, что пятьдесят первая армия отходит на восток и связи с нею нет, то я подчиняю сто семьдесят вторую дивизию себе и включаю ее в состав Приморской армии.
Он помолчал, ожидая вопросов, и, не дождавшись, добавил мягче:
— Я вызвал вас, Иван Андреич, как и командиров других соединений, на совещание, которое скоро начнется.
Петров повернулся к окну и долго смотрел, как Ласкин, прихрамывая, спускался с крыльца. Во дворе группами стояли командиры. В сторонке разговаривали два генерала — плотный, широкоплечий командир 25-й Чапаевской дивизии Трофим Калинович Коломиец и высокий худощавый командир 95-й Василий Трофимович Воробьев. Отдельной группой стояли полковники — начарт армии Николай Кирьянович Рыжи и командиры 2-й и 40-й кавалерийских дивизий Петр Георгиевич Новиков и Филипп Федорович Кудюров…
«Что сказать им? — спросил себя командарм. И решительно ответил: — Правду, только правду, всю правду! Что противник неспроста обходит справа и слева, ослабив нажим перед фронтом, хочет добиться того, что не удалось в Одессе, — окружить и уничтожить армию в открытой степи. Что связи нет ни со штабом войск Крыма, ни с Москвой. Что отходить нужно немедленно. Куда? Для него этого вопроса не существовало, и он мог бы тотчас отдать приказ об отходе на Севастополь. Но ему нужно было, чтобы все командиры поняли, насколько ответственную и важную ношу взваливает на себя армия. Отходит не ю имя самосохранения, а чтобы спасти других. Спасти для флота важнейшую военно-морскую базу. Манштейн был бы рад, если бы приморцы пошли на восток, вслед за 51-й армией. Так надо ли радовать Манштейна, отдавать ему Севастополь почти беззащитным? Ведь там нет ни сухопутной армии, ни полевой артиллерии, а снятые с кораблей моряки, несмотря на всю их отвагу, едва ли долго продержатся…»
— Ну что? — прервал командарм свои раздумья. — Время?
Он вышел во двор, обошел собравшихся командиров, пожал руку каждому, пронзительно взглядывал им в глаза. Отступил, оглядел всех еще раз, резким жестом руки пригласил в дом.
— Очевидно, больше ждать некого. Кто не прибыл, значит, не мог.
Было ровно семнадцать ноль-ноль, когда командарм вошел в комнату, где вокруг стола толпились генералы и полковники, нетерпеливо махнул рукой, чтобы садились.
— Мы пригласили вас на это расширенное заседание Военного совета, чтобы обсудить единственный, крайне важный вопрос…
Он оторвал взгляд от карты, расстеленной на столе, поверх пенсне оглядел собравшихся, словно проверяя, все ли на месте. Рука привычно шарила по столу, искала карандаш. Усилием воли он заставил руку лежать неподвижно и ровным голосом начал говорить все то, о чем только что думал, ничего не пропуская, не смягчая формулировок.
— Итак, у нас два пути. На Керчь дорога еще не закрыта, и мы можем за одну ночь достигнуть Керченского полуострова. Но туда отходит пятьдесят первая армия. К Севастополю, всего скорей, придется пробиваться. Военный совет считает необходимым посоветоваться об этом с командирами и комиссарами. Чтобы каждый мог высказаться вполне самостоятельно, без обмена мнениями между собой, прошу всех выйти, записать свои мысли и вручить листок Военному совету.
Люди задвигались, вставая, загремели табуретками и скамьями. Выходили один за другим, насупленные, посуровевшие. Для всех было неожиданным и непривычным такое «голосование». Входили, подавали листки командарму, облегченно опускались на свои места.
Скоро на столе лежали две стопки бумаги — большая и совсем маленькая, в несколько листков.
— Ваши мнения нам ясны, — сказал командарм, прихлопнув рукой ту стопку, что была больше. — Но хотелось бы послушать их авторов. Начнем, — он оглядел молчаливых командиров и комиссаров одного за другим, — начнем с левого фланга, с полковника Капитохина. Прошу.
Капитохин был единственным на совещании командиром полка. И все подумали, что именно поэтому командарм предложил высказаться ему первому. Но Петров очень бы удивился, если бы ему сказали об этом. Бог знает с каких времен, может, с гражданской войны, где люди определялись не нашивками, а личными достоинствами, он привык в любом человеке видеть прежде всего человека, а потом уж его служебное положение.
— Я за то, чтобы оборонять Севастополь, — коротко сказал Капитохин.
— Запишите, Николай Иванович, — повернулся командарм к сидевшему рядом полковнику Крылову. И поднял голову: — Полковник Пискунов?
— Считаю, что нужно идти защищать Севастополь.
— Генерал-майор Коломиец?
— Я думаю, идти надо к Севастополю.
И четвертый, и пятый командиры говорили, как рапортовали: на Севастополь. Затем поднялся командир 95-й дивизии генерал-майор Воробьев.
— Я считаю, что нужно отходить на Керчь, — сказал он, и все недоуменно оглянулись на него: разве не ясна обстановка?
— Поясните, — попросил командарм.
— Противник глубоко охватил армию слева и, значит, без боя в Севастополь не пройти. А чем будем пробиваться? Ведь у нас почти не осталось снарядов. К тому же местность там гористая и дороги очень тяжелые. Можно растерять армию еще до выхода к Севастополю. А при отходе на Керчь армия сохраняется и мы соединяемся с основными силами Южного фронта.
