Анатолий Занин - Белая лебеда
Гавриленков вытряхнул дохлых кроликов и, матерно ругаясь, пошел к перелазу через плетень.
— Зачем ты его злишь, Авдеич? — попрекнула мама. — Вражды и так под завязку…
Эта вражда давно тянулась… Еще с гражданской. Отец воевал, а Гавриленков отсиживался… Потом мы голодали, а сосед спекулировал из-под прилавка хлебом…
— Ничо, — отмахнулся отец, — небось переживеть.
— Вот ты и продал отца, — сказал мне Володька. — Беги к Гавриленкову, он те сладкого петушка даст…
— Что ты плетешь, Володя? — вступилась за меня мама. — Несмысленыш он.
И тут прибежал наш Степан. Набычившись и матюкаясь, он растолкал женщин, пробился с детьми к дверям кухни.
— Гляжу ето, бегуть с мешками и кричат: «Кондыревы кроликов раздають»! Ну, значится, я тож… А то, думаю, не достанется.
Отец поднял за уши трепыхавшихся кроликов.
— Гони рублевки…
— Как рублевки?! — вскипел Степан и оглядел протянутые ручонки детей. — С родного сына и с них тож? С внучат своих?
— Авдеич, — попросила мама, — не скупись. Ить всех не продашь… У людей и денег нет столько-то…
— И ладноть, — усмехнулся отец. — Ты же смеялся, Степка, когда я разводить их начал…
Но мама уже выхватывала кроликов у меня и у дружков моих, совала в протянутые ручонки внучат. А их у Степана чуть меньше дюжины. И сколько мама ни давала им кроликов, никак не могла всех наделить. К ней тянулись и тянулись детские руки. Не сразу поняла, в чем дело? За калиткой с двумя раздувшимися мешками стояла Ефросинья и нахально посмеивалась. Степан матюкал отца: «Подавись своими кроликами!» Они расхохотались с Ефросиньей, взвалили мешки на спину и поплелись восвояси.
7
На рассвете разбудил стук в окно. Быстро оделся, взял узелок, палку и огляделся. Железная, давно не крашенная кровать с настланными досками и тонким тюфяком, покрытая лоскутным одеялом, треногий стол в углу, два табурета, полка с книгами и вырезки из журналов на стене. Они неясно темнели в зыбком рассвете. Но я знал, что там улыбались Дуглас Фербенкс и Чарли Чаплин. И Валерий Чкалов у самолета, на котором он перелетел через Северный полюс в Америку.
Мы тоже пускаемся в странствие!
Когда я рассказал о заветном, Дима с знакомой мне усмешкой собственного превосходства в решении любого вопроса попытался урезонить. «Не хочешь, — бубнил я. — Леньку и Федчу позову…»
Тайком от друзей начали готовиться. По книжкам Джека Лондона и Новикова-Прибоя изучали морское дело, тремя связанными иглами и тушью накололи на руках якоря, похожие на червяков. На этом нас и подловили Федя с Леней.
— Значит, вдвоем? — хмуро спросил Федя. — Ну и катитесь! Мы и сами…
С рассветом мы выбрались из поселка, поднялись на гребень балки и на грейдере увидели Инку.
— А что? — фальшиво засмеялся Дима. — Я думал, она забоится.
Неискренность друга насторожила меня.
С появлением Инки Дима как-то сразу переменился. Его белые брови сдвинулись над тонким носом, выступающие скулы побелели, а в глазах появился ледок, в котором, казалось, застыли и смех и радость. И на меня накатило, так и подмывало выкинуть какой-нибудь фортель.
Оставив в стороне грейдер, мы бойко шли по степной дороге навстречу встающему солнцу. За плечами на палках болтались узелки с харчами и сандалии. Свой узелок Инка повесила на мою палку, а тапочки — на Димину. Она со смехом кружилась и пританцовывала впереди нас, и ее юбка колоколом взлетала, открывая смуглые полноватые ноги. Но вскоре танец ее прекратился — степь широкая, а дорога длинная.
Мы шли уже несколько часов. Терпкие запахи чебреца и полыни дурманили голову, вызывали непонятную зависть к лужайкам, усыпанным ромашками, конским щавелем, сурепкой и пасленом. Вот мы уйдем, а все эти цветы останутся красоваться и гореть на солнце…
Наконец пылающий шар добрался до зенита, и раскаленная степь заструилась зыбким маревом, вызывая миражи. Вдруг поднимется на горизонте зеленая роща или залучится стрежень Дона в тревожном мареве.
Но вот дорога скатилась в лощинку с крутыми стенками, и смутная догадка растревожила меня: «Это же Атаманская… Найти бы ту отцовскую пещерку…» Мы свернули не сговариваясь и пошли по дну балки, которая постепенно становилась шире и глубже. Ее крутые стены увеличивались, будто лезли в небо, появлялись глубокие щели, пробитые дождевыми ериками, кусты терна и маслины. Из кустарников вывернулся ручей.
Вскоре мы набрели на родник и припали к пробивающимся сквозь белый песок струям. Дикий сад становился гуще. Из-за увала выплыли ореховые деревья — могучие великаны, а за ними тютина, яблони, абрикосы, вишни. На длинных лозах гроздьями темнели орешки. Балка будто раскрылась перед нами. Ручей забурлил сильнее и полноводнее, песчаные стены разрезались боковыми балочками, по которым водопадами обрушивалась буйная зелень. За деревьями внезапно возникали серые скалы, в расщелинах свиристели птицы, в глинистых влажных откосах виднелись пещерки.
Щуры — красно-желтые птицы с хохолками и длинными клювами — посвистывали у многочисленных нор, продолбленных в песчаных стенах, таскали червей своим щурятам.
Мы взобрались на лобастую скалу, и в глаза ударил сверкающий Дон, его стрежень играл и слепил, как казачий клинок.
Я опустился на замшелый выступ. Столько отмахать без передышки! Даже есть не хотелось, хотя под ложечкой уже не сосало, а давило.
Мы отлежались у ручья, пожевали хлеба с луком, диких яблок и запили родниковой водой. Голод не утолили, а лишь обманули желудок, да мы к такому давно привыкли. С самого детства. И все мечтали, как бы наесться досыта.
Небо незаметно наливалось синью. Солнце спряталось за курчавые рощицы на том берегу.
Я пошел вверх по ручью и заметил, что расщелина сужалась, и тут набрел на пещеру. Вход в нее был закрыт ловко пристроенным камнем. Густой и разросшийся куст шиповника словно сторожил вход в пещеру и в то же время скрывал ее от посторонних глаз. А вверху деревья совсем закрыли небо, тихонько журчал ручей под скалой, похожей на горб верблюда. Мы развели костер у входа в пещеру и растянулись на сухой траве, устилающей земляной пол углубления под нависшей скалой.
Перед сном я вышел из пещеры. Туман курился на дне балки, его рваные космы выползали из буераков, неясные тени бродили по верхушкам деревьев. Медленно нарождалась зыбкая полоса за Доном. Будто разверзлась кромешная пасть, чтобы поглотить окрестности. Вот внезапно заструился стрежень вечно несущейся реки и будто приподнял шатер неба, и радостно засияли звезды. Из-за косогора выглянула луна и огромной скибкой перезрелого арбуза повисла в вышине. Вспыхнули и заиграли озерца и протоки на заливных лугах Задонья.
Страшно хотелось спать, и мы притулились у погасающего костра. Стрекотали кузнечики, вопил сыч. В глубине балки раздалось тоскливое волчье завывание. И вдруг его заглушил душераздирающий вопль. У меня зашевелились волосы на голове, а Ина ойкнула и прижалась ко мне. Дима вытащил «поджегник» и выбрался наружу. Вернулся минут через двадцать и как бы между прочим обмолвился, что ничего не видно. И прошептал что-то Инке на ухо. Меня это неприятно задело. Ну и пусть! Я лежал в углу и боялся пошевелиться, чтобы не потревожить Ину, пристроившую голову у меня на груди. Не заметил, как забылся.
Разбудили негромкие голоса. В пещерке было светло.
— Не боись, Инуська, — уговаривал девочку Дима. — До Ростова доберемся, а там видно будет!
Тоже мне заговорщики. Я громко зевнул, и мы выбрались на свет.
Уже вовсю разгорался ясный, радующий душу денек. Оглушительно свиристели, гукали, позванивали и куковали птицы в густой стене зарослей.
Кто назвал эту балку Атаманской и кто прятался в этой пещере до нас, до отца и казака Чепрунова? Пятьдесят, сто лет назад? Может, сподвижники Пугачева, Болотникова?
На потемневших стенах еще видны полустершиеся, выведенные глиной и обожженной головешкой слова: «Тихона взяли в Ростове…», «…Пошли на Кубань…», «Помогите Марии…»
Мы опять пожевали хлеба с луком, закусили кисловатыми абрикосами, которые росли неподалеку, и пошли к реке. Не сговариваясь, вдруг гикнули, закричали и бросились наперегонки по ослепительно желтому и еще прохладному с ночи песку. Плескались и бесились, подныривали под Инку и тащили ее за ноги.
Далеко слева от нас, на белой косе, резвились двое парней, но я никак не мог разглядеть их как следует. Но Инка и Дима лишь мельком поглядывали в их сторону и чему-то улыбались.
Вечером долго сидели у костра. Мы с Димой рассказывали Ине страшные истории, пока она не замотала головой и не заткнула уши пальцами. А на косе вокруг костра те двое по-дикарски плясали, издавая воинственные кличи. Ина и Дима затихли, я осторожно поднялся и пошел на косу, где меня радостно встретили… Федя и Леня. О том, что они увязались за нами, я догадался еще в Атаманской балке, когда Дима выходил из пещеры на «волчьи» завывания.
