Курт Воннегут - Армагеддон в ретроспективе
В феврале 1945 года американские бомбардировщики превратили эту сокровищницу в поле из камней и горячей золы, выпотрошили ее внутренности фугасами и кремировали зажигательными бомбами.
Возможно, атомная бомба обладает куда большей убойной силой, но интересно заметить: с помощью примитивных ТНТ и термитных бомб за одну кровавую ночь удалось убить больше людей, чем за всю кампанию налетов на Лондон. Из крепости под названием Дрезден было произведено с десяток выстрелов по нашим летчикам. Вернувшись на базы и потягивая горячий кофе, они, возможно, делились впечатлениями: «Что-то их зенитчики сегодня дремлют. Ладно, пора и нам на боковую». Британские пилоты тактических истребителей (прикрывавших пехоту на линии фронта) ворчали на коллег, утюживших город с тяжелых бомбардировщиков: «Вот вонищу развели! Как можно выдержать запах кипящей мочи и горящих детских колясок?»
Стандартная сводка новостей звучала так: «Вчера наши самолеты бомбили Дрезден. Все самолеты благополучно вернулись на базу». Хороший немец — это мертвый немец: в результате сто тысяч злодейских стариков, женщин и детей (все боеспособные были на фронтах) навеки попали в чистилище за их грехи против человечества. Однажды я случайно встретился с пилотом, который участвовал в налетах на Дрезден. «Нам эти бомбежки были поперек горла», — сказал он мне.
Ночь нападения мы провели в подземной камере для замороженных продуктов на местном мясокомбинате. Нам здорово повезло — это было лучшее бомбоубежище в городе. По земле над нашими головами гордо ступали гиганты. Сначала они, как бы крадучись, легонько пританцовывали где-то на окраинах, потом, погромыхивая, затопали в нашу сторону и, наконец, замолотили каблучищами — так, что едва выдерживали барабанные перепонки — прямо у нас над головой. А потом снова откатились к окраинам. Туда-сюда, туда-сюда — ковровая бомбардировка.
— Я кричала, выла, царапала стены нашего убежища, — говорила мне пожилая женщина. — Молилась Господу: «Боже, прошу тебя, останови их». Но он меня не услышал. Не было силы, способной остановить их. Они налетали снова и снова, волна за волной. Мы не могли сдаться на их милость, не могли сказать им «хватит — дальше некуда». Нам оставалось только сидеть и ждать утра.
Ее дочь и внук тогда погибли.
Наша маленькая тюрьма сгорела дотла. Нас собрались эвакуировать в лагерь за городом, там держали заключенных из Южной Африки. Охрана наша состояла из «последнего оплота» — пожилых меланхоличных ополченцев да покалеченных военных ветеранов. В основном это были жители Дрездена, чьи друзья и семьи сгорели в огне холокоста. Капрал, потерявший глаз после двух лет, проведенных на русском фронте, перед нашим уходом сказал: жена, двое детей и родители — все погибли. У него оставалась одна сигарета, и он дал мне затянуться.
Наш путь к новому месту дислокации лежал через городскую окраину. Невозможно было представить себе, что в центре Дрездена кто-то остался в живых. В этот холодный день нас бросало в пот от горячих порывов адского огня. Обычно небо было чистым, ярко светило солнце, но в тот день над нами нависло матовое облако, превратившее полдень в сумерки. Мрачная процессия заполонила все дороги, ведущие из города. На почерневших лицах виднелись бороздки слез, кто-то нес раненых, а кто-то — и убитых. Люди останавливались на привал в полях. Никто не произносил ни слова. Несколько человек с повязками Красного Креста пытались хоть как-то помочь несчастным.
Нас поселили с южноафриканцами, и целую неделю мы наслаждались вынужденным бездельем. Наконец связь с вышестоящим командованием была восстановлена, и мы получили приказ: ехать на попутном транспорте в зону, пострадавшую больше всего. Яростный вихрь не оставил в районе камня на камне. Нашим взорам предстал город изуродованных бомбами щербатых зданий, расколотых вдребезги скульптур, переломанных деревьев. Все машины, оказавшиеся на пути неукротимой силы, скукожились в пламени и неподвижно застыли — им оставалось только ржаветь и гнить. Кроме нас, единственным источником звука была падающая штукатурка, она порождала гулкое эхо. У меня нет слов, чтобы должным образом описать всю безутешность этого разорения, но я могу охарактеризовать наши ощущения — словами охваченного бредом британского солдата, он лежал во временном госпитале для военнопленных: «Говорю вам, это чистая жуть. Идешь по этим выгоревшим улицам и чувствуешь, как затылок тебе сверлят тысячи глаз. Ты слышишь, как они шепчутся у тебя за спиной. Поворачиваешься — а сзади никого. Ни единой души. Они есть, ты их слышишь, но вокруг — пустота». И мы знали — он говорит правду.
Для проведения «спасательных работ» нас поделили на небольшие группы, каждая со своим охранником. Нам поставили задачу, от которой бросало в дрожь: отыскивать мертвые тела. Что говорить, поохотились мы славно — и в тот день, и в другие. Начали с малого: тут нога, там рука, иногда попадался ребенок, но к полудню напали на золотую жилу. Пробились через стену подвала, а там — зловонный фарш из сотен человеческих тел. Видимо, прежде чем здание рухнуло и завалило все выходы, внутрь пробилось пламя, потому что плоть погребенных заживо напоминала чернослив. Нам объяснили: мы должны разгрести руины, пробиться к трупам и извлечь их наружу. Стимулом для этой «пробивной» деятельности были оплеухи и затрещины, а также наши желудки — вывернутые наизнанку. Приходилось именно «пробиваться» — пол был покрыт отвратительной мешаниной из воды, вырвавшейся из труб, и человечьих внутренностей. Те, кого не убило сразу, пытались выбраться через узкий аварийный выход. Во всяком случае, этот проход был накрепко забит несколькими трупами. Их вожаку почти удалось добраться до верха лестницы, но там он оказался по шею замурованным рухнувшей кирпичной кладкой и штукатуркой. На вид ему было лет пятнадцать.
Я бросаю камень в наших доблестных летчиков не без сожаления, но должен сказать прямо: братцы, вы уничтожили несметное множество женщин и детей. Я только что описал далеко не единственное убежище — и все они были заполнены трупами женщин и детей. Мы извлекали их из-под обломков и относили к местам погребальных костров в парках — это мне доподлинно известно. Но от этой методики захоронения вскоре пришлось отказаться, когда стало ясно, сколь громадна и неподъемна эта работа. Чтобы пристойно исполнить ее, не хватало людей, и в эти убежища стали посылать человека с огнеметом, и он кремировал убитых там, где их застигла смерть. Сгоревшие заживо, задохнувшиеся, погребенные под обломками — мужчины, женщины и дети, убитые единым махом, без разбору. При том, что дело наше было правое и благородное, мы, американцы, сотворили собственный концлагерь. Мы действовали обезличенно, но результат оказался в равной степени жестоким и безжалостным. Боюсь, что от этой ужасающей правды никуда не деться.
Как-то привыкнув к полутьме, смраду и кровавому месиву, мы принялись гадать: а кем каждый конкретный труп был при жизни? Это была пакостная игра: «Богач, бедняк, вор…» У одних сохранились толстые кошельки и ювелирные изделия, для других главной ценностью была еда. Какой-то погибший мальчик продолжал держать на поводке собаку. За нашими действиями в убежищах надзирали предатели-украинцы в немецкой форме. Они напивались в винных погребах по соседству, горланили какие-то песни и, судя по всему, получали огромное удовольствие от своей работы. Она приносила им солидные барыши, потому что с каждого трупа, прежде чем мы выносили его на улицу, они снимали все ценное. Смерть стала настолько привычной, что мы даже шутили по поводу нашей ужасающей ноши и перетаскивали ее с места на место подобно мусору. С первыми трупами, особенно людей помоложе, дело обстояло иначе: мы аккуратно укладывали их на носилки, чтобы к погребальному костру — месту их последнего успокоения — они прибывали достойно. Но наша почтительность и готовность соблюдать скорбные приличия вскоре сменилась, как я выразился, циничной черствостью. В конце зловещего дня мы сидели и покуривали, бросая взгляды на внушительное сборище покойников. Один из нас стрельнул в горку трупов окурком.
— Веселенькие дела, — сказал он. — Я готов встретить смерть, пусть приходит, когда захочет.
Через несколько дней после налета сирены завыли снова. На сей раз измученных и павших духом местных жителей забросали листовками. Я потерял мой экземпляр этого эпического сочинения, но восстанавливаю приблизительно, по памяти: «Жителям Дрездена: нам пришлось разбомбить ваш город, потому что ваша железная дорога перевозила много боевой техники и воинских подразделений. Мы понимаем, что наши удары не всегда приходились по целям. Любые удары по гражданским объектам были ненамеренными, но неизбежными в условиях войны». Не сомневаюсь, что подобное объяснение состоявшейся бойни всех удовлетворило, зато возникло много претензий к точности американского бомбометания. Известно, что через сорок восемь часов после того, как последний бомбардировщик В-17 прожужжал в западном направлении, отправившись на заслуженный отдых, на ремонт поврежденных путей были брошены трудовые батальоны, которые живехонько свели ущерб к минимуму. Ни один железнодорожный мост через Эльбу не был выведен из строя. Изготовители бомбоприцелов, наверное, краснели от стыда: благодаря их замечательным устройствам бомбы легли в радиусе трех миль от мишеней, выбранных военными. В листовке должно было стоять следующее: «Мы разбомбили все церкви, больницы, школы, музеи, театры, университет, зоопарк, все жилые дома, хотя особого намерения причинить городу такой ущерб не имели. Война есть война. Извините. К тому же в наши дни ковровые бомбардировки в моде».
