Курт Воннегут - Армагеддон в ретроспективе
— Олень! — сказал он.
Голос его вернулся к нему, словно из недр земли.
— Олень, олень, олень.
— Целый час вытаскивал его из ловушки, — сказал Этельберт.
— Ловушки, ловушки, ловушки, — повторило эхо.
— В самом деле? — удивился Элмер. — Боже правый! Я и думать не думал, что ловушка такая хорошая.
— Хорошая, хорошая, хорошая, — откликнулось эхо.
— Ты и вполовину правды не знаешь, — сказал Этельберт.
— Не знаешь, не знаешь, не знаешь, — вторило эхо.
— А эхо-то откуда? — спросил Элмер.
— Откуда, откуда, откуда? — отозвалось эхо.
— Оттуда, — ответил Этельберт. — Из ловушки.
Элмер отпрянул — голос Этельберта доносился из огромной дыры перед ним, из земных глубин, словно из врат ада.
— Ловушка, ловушка, ловушка.
— Это выкопал ты? — спросил потрясенный Элмер.
— Это выкопал Бог, — ответил Этельберт. — Яма ведет в пещеру.
Элмер обмяк и распростерся на простыне леса. Голову он пристроил на остывающем и твердеющем крупе оленя. В густоте зеленого сплетения наверху была лишь одна прореха. Через нее струился свет одинокой звезды. Она светила Элмеру радугой, потому что он смотрел на нее сквозь призму из слез благодарности.
— Могу ли я желать от жизни большего? — спросил себя Элмер. — Сегодня жизнь дала мне все, о чем можно мечтать, — и даже намного больше. С Божьей помощью мой сын поймал единорога. — Он коснулся ноги Этельберта, погладил свод стопы. — Если Господь внял молитвам простого дровосека и его сына, — сказал он, — значит, в этой жизни возможно все.
Элмер едва не погрузился в сон, до того он почувствовал себя заодно с Божьим промыслом.
Его разбудил Этельберт.
— Отнесем оленя маме? — спросил Этельберт. — Устроим полуночный пир горой?
— Всего оленя тащить не надо, — решил Элмер. — Слишком опасно. Вырежем лучшие куски мяса, а остальное спрячем здесь.
— Нож у тебя есть? — спросил Этельберт.
— Нет, — ответил Элмер. — По закону не положено.
— Сейчас что-то режущее притащу, — сказал Этельберт.
Элмер, недвижно лежа на земле, услышал, как сын спустился в пещеру, вот он ищет и находит дорогу все глубже в недра земли, вот он пыхтит и откидывает какие-то бревна на самом дне.
Вскоре Этельберт вернулся, волоча за собой что-то длинное, сверкавшее в луче одинокой звезды.
— Это подойдет, — сказал он.
И протянул Элмеру острый палаш Роберта Ужасного.
Была полночь.
Маленькое семейство наелось оленины до отвала.
Элмер поковырял в зубах кинжалом Роберта Ужасного.
Этельберт, не забывая поглядывать на дверь, вытер губы пером.
Айви с выражением блаженства на лице накинула на плечи попону.
— Знай я, что будет такой улов, — сказала она, — не говорила бы, что эта ловушка — несусветная глупость.
— С ловушками так всегда и бывает, — заметил Элмер. Он откинулся назад, желая порадоваться, что завтра не будет болтаться на виселице — ведь Роберта Ужасного больше нет.
На всех улицах будет плач
В первый день нашей базовой подготовки поджарый крепыш в звании лейтенанта обратился к нам с дежурной речью:
— Парни, до этой минуты вы были хорошими и чистенькими американскими мальчиками, как и полагается американцам, уважали дух спорта и честную игру. Так вот, наша задача здесь — все это изменить. Мы должны сделать из вас шайку мерзких и бессовестных драчунов, каких еще не знал мир. О правилах маркиза Куинзберри, равно как и обо всех других правилах, можете забыть. Годится абсолютно все. Незачем бить человека выше пояса, если можно ударить ниже. Пусть эта сволочь завизжит. Его надо убить — любым способом. Убить, убить, убить — ясно?
Его инструктаж был встречен нервным, но в общем-то одобрительным смешком — лейтенант прав.
— Разве Гитлер и японец Тодзио не кричали на всех углах, что американцы — это слабаки? Ха! Они у нас попляшут!
Да уж, Германии и Японии пришлось как следует поплясать: закаленная в боях демократия извергла с небес обжигающую ярость, и не было силы, чтобы этот поток остановить. Это якобы была война здравомыслия с варварством — на кону стояло нечто столь высокое, что наши доблестные воины понятия не имели, за что сражаются. Впрочем, они точно знали, что их противник — это шайка ублюдков. Это была война по новым правилам — можно все без разбору уничтожать, всех без разбору убивать. И когда немцы спрашивали: «Американцы, а почему вы с нами воюете?» — стандартный ответ звучал так: «Точно не знаю, но дух из вас мы вышибем».
Идея тотальной войны пришлась по душе многим: в ней было что-то современное, отвечающее выдающемуся уровню нашей техники. Народ реагировал, как на футболе: «А ну, изрубите их в куски!» Когда я автостопом возвращался домой из учебного лагеря в Аттербери, меня подвезли три толстушки среднего возраста — провинциальные дамы, жены местных коммивояжеров. «Ну что, много немцев убил?» — спросила сидевшая за рулем, желая завязать разговор. Я ответил, что не знаю. Они решили, что я просто скромничаю. Когда я вылезал из машины, одна из дам по-матерински похлопала меня по плечу: «Спорить готова: у тебя руки чешутся, так и хочется свернуть головы этим наглым япошкам — верно?» Мы понимающе подмигнули друг другу. Я не стал говорить этим простодушным женщинам, что на фронте провел всего неделю, а потом попал в плен. Тем более не рассказал им, как отношусь к идее свернуть головы наглым немцам, что думаю о тотальной войне. У моей горечи была и есть причина: в истории произошло некое событие, о котором американская пресса написала мимоходом. В феврале 1945 года был стерт с лица земли немецкий город Дрезден, а заодно лишились жизней сто тысяч человек. Так вот, это произошло на моих глазах. Мало кто знает, сколь жесткой может быть Америка.
Я был в составе группы из ста пятидесяти пехотинцев, попавших в плен после наступления немцев в Арденнах. Нас перевезли на работы в Дрезден, сказав, что это единственный крупный немецкий город, который пока не подвергся бомбардировкам. Это было в январе 1945 года. Дрездену повезло потому, что у него был уж слишком невоенный вид: больницы, пивоварни, пищевые фабрики, заводы по производству медицинского оборудования, керамики, музыкальных инструментов и так далее. После начала войны жизненными центрами Дрездена стали больницы. Каждый день в этот священный заповедник доставляли сотни раненых — с востока и запада. По ночам мы вслушивались в отдаленный гул самолетов — опять бомбежка. «До Хемница добрались, — комментировали мы и размышляли, каково это — оказаться под зияющими люками бомбовых отсеков, когда бравые пилоты взяли мишень в перекрестье своей оптической техники. — Слава Богу, что мы — в «открытом городе». Так думали мы и тысячи беженцев — женщин, детей и стариков, — прибывавших сюда в скорбном потоке от дымящихся руин Берлина, Лейпцига, Бреслау, Мюнхена… За счет этих обездоленных людей население Дрездена возросло вдвое.
Но война обходила город стороной. Самолеты, конечно, над Дрезденом летали каждый день, и сирены выли регулярно, но пункт назначения у самолетов всегда был другой. Сигнал тревоги означал: в монотонном рабочем дне наступила передышка, некое социальное событие, дающее возможность поболтать в бомбоубежище. Убежища, кстати, были весьма символическими, формальной данью требованиям национальной безопасности: винные погреба и подвалы, а в них длинные скамьи да мешки с песком в оконных проемах. По сути, больше ничего. В центре города, поближе к местному правительству, бункеры были понадежнее, но и они не шли ни в какое сравнение с могучими подземными крепостями, которые позволяли Берлину выдерживать каждодневные налеты. Дрезден не имел причин готовиться к нападению — отсюда и ужасающие последствия.
Несомненно, Дрезден входил в число самых прелестных городов мира: широкие улицы обрамляли тенистые деревья. Повсюду — парки и скульптуры. Необыкновенные старые церковки, библиотеки, музеи, театры, художественные галереи, пивные на свежем воздухе, зоопарк, обновленный университет. Что говорить — когда-то это был туристский рай. Разумеется, о достопримечательностях этого города я имел далеко не полное представление. Но от того Дрездена — физического города — у меня осталось ясное впечатление: он был символом хорошей жизни, приятной, честной, интеллигентной. Эти символы человеческого достоинства и надежды, стоя в тени свастики, застыли в ожидании как памятники высшей истине. Дрезден впитал в себя сокровища столетий и красноречиво заявлял о блеске европейской цивилизации, которой мы стольким обязаны. Я, недокормленный, недомытый военнопленный, исступленно ненавидел наших тюремщиков, но обожал этот город и ощущал благословенное чудо его прошлого и богатейшую перспективу его будущего.
