Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра
Село Сахновка, где жил дядя Никиты Назаренко, большое, красивое, богатое. Летом оно все утопает в зелени. Хаты здесь добротные, под железом, чисто выбеленные, улицы — широкие, прямые. Возле каждого дома палисадник и высокие пирамидальные тополя. Они ровной линией выстроились через все село, и кажется, что зеленой аллее нет ни начала ни конца.
Летом, когда лучи стоящего в зените солнца раскаляют воздух, тополя дают густую тень; тогда под этими деревьями хорошо полежать на обмякшей от жары траве и, всматриваясь в необозримый океан безоблачного неба, наблюдать, как в нем, звеня серебряными голосами, резвятся жаворонки.
Днем в селе обычно тихо и безлюдно. Разве только столетний дед, скрипя клюшкой, выйдет посидеть на завалинке, погреться на солнышке да пробежит из конца в конец села, весело гомоня, ватага ребятишек. Мерные тягучие удары о железо, раздававшиеся на окраине села, в кузнице, как и петушиное пенье, не нарушали эту тишину: они были привычными, как бы вошли в самый облик села и никем не замечались.
Зато когда солнце начинало угасать, разливая на горизонте свои багряные краски, все село приходило в движение: скрипели калитки, хлопали двери, бренчали цепи на ведрах, опускаемых в колодцы, вернувшиеся с полевых работ колхозницы выходили к воротам встречать скот, гремели подойниками, окликали ребятишек, переговаривались. Блеяли овцы, мычали коровы.
Домовитый этот шум не утихал до позднего вечера, когда на околице раздавался первый аккорд голосистой гармоники. Песни, почти не умолкая, звенели над Сахновкой далеко за полночь. И так продолжалось изо дня в день, из года в год, пока в село не ворвались оккупанты.
Тоскливо и голодно стало в Сахновке с приходом гитлеровцев. Почти весь скот, всю птицу у сахновцев отобрали. Село притихло, люди приуныли, и уже не слышно было ни песни, ни голосистой гармоники. Все сидят по домам.
— Пала Москва! — с азартом кричали гитлеровцы.
— Пала Москва! — с грустью, с тоской и отчаянием в голосе передавали друг другу крестьяне.
Многие сразу поверили в это, другие сомневались, спорили, опровергали, но точно никто в селе ничего не знал. Люди ждали новых вестей. И хотя дядя Никиты Назаренко Савелий Лукич, знавший о положении на фронтах через партизан, и пытался опровергать эти слухи, ему верили не все. Некоторые верили одноглазому Тришке Наливайко, назначенному в село старшим полицаем. Он приехал сюда из Черкасс после того, как гитлеровцы уже были разгромлены под Москвой. О поражении в Подмосковье Тришка знал, однако, желая выслужиться перед своими покровителями, стал врать, как только мог. Он заходил в дома крестьян и как бы невзначай заводил разговоры о Москве.
— Конечно, многие меня презирают за то, что я заместо красноармейской надел вот эту шинель, — говорил он. — Предателем меня считают. Только напрасно все это. Я, может быть, как самый наилучший патриот нашей матушки России, до последнего патрона Москву защищал. На ее улицах с немцами дрался. Знаете, как мы бились! Это прямо невозможно даже рассказать! Только он понагнал в Москву столько войск, что мы, конечно, против них устоять не могли. Почти всех перебил он, а те, что в живых остались, поразбежались кто куда. Ну и я, конечно, спрятался у одних знакомых, а потом подумал-подумал и решил. Все равно победа за немцами, и зачем, дескать, понапрасну в пузырь лезть. Взял да и уехал из Москвы на Украину! И в самом деле! К чему теперь сопротивляться? Все равно уж к старому возврата нет.
Некоторые выслушивали Тришку молча, другие, не вытерпев, спрашивали:
— А может, ты того… сбрехнул?
— А зачем мне это? — безразлично отвечал Тришка. — Рассказываю вам потому, что жалко мне дюже нашу столицу. Хороший был город, а теперь одни развалины остались…
Тришка врал об этом тоном такого сожаления, что не поверить ему было трудно. У многих сложилось мнение, что теперь никогда от гитлеровцев не избавиться. Да и вообще после казни немцами Василия Васильевича и колхозника Сердюка сахновцы притихли, стали более осторожными, и если кто из молодежи и пытался говорить о борьбе с оккупантами, они отмахивались, как от назойливой мухи, поспешно выпроваживая такого гостя из дома.
В селе никто не знал, что после казни Василия Васильевича и колхозника Сердюка комсомольцу Лене Кабанову удалось сколотить молодежную группу. Правда, эта группа действовала еще робко и неуверенно, но тем не менее селяне узнали об истинном положении на всех фронтах. Группа заимела радиоприемник и стала распространять сводки Совинформбюро. Сахновцы зашевелились, у них появилась надежда на вызволение из-под гитлеровцев. И эта резкая перемена в настроении людей окрылила группу, а ее руководитель, мускулистый, с круглым веснушчатым лицом Леня Кабанов, стал даже подумывать о вооруженном нападении на комендатуру. Он достал уже винтовку, два автомата и несколько гранат, но осуществить нападение на коменданта и его штаб так и не удалось.
Как-то к Леньке пришел худой и высокий, как жердь, Леша Куценко и, чуть ли не плача, сообщил:
— Сегодня опять мать скандалила. Говорит, убирай куда хочешь свой приемник, а то я его топором изрублю.
— Да ну? — испугался Ленька.
— Точно! Так и сказала. От нее всего можно ожидать. Боится она очень, что фашисты дознаются.
Мальчики задумались. Надо было укрыть приемник в надежном месте. Однако прошли сутки, другие, но Лешке все никак не удавалось передать приемник Кабанову. Не принимали за это время и сводку Совинформбюро: мешали ставшие на постой в доме Куценко солдаты. На исходе третьих суток Леша, наконец, появился в доме Кабановых. Но в каком виде! Он был бледен, руки его дрожали.
— Что случилось? — заволновался Ленька.
— Изрубила! Нет больше у нас приемника.
Ленька тоже побледнел. Без приемника их группа почти ничего делать не сможет.
А через несколько дней группу постигло новое горе: почти всю колхозную молодежь, в том числе и многих членов подпольной группы, погрузили на автомашины, увезли на станцию, а оттуда товарным поездом повезли в гитлеровскую Германию. И подпольная молодежная организация, созданная комсомольцем Ленькой Кабановым, по существу прекратила свое существование, если не считать того, что сам Кабанов, а иногда и Леша Куценко по ночам писали на свежевыбеленных стенах мазанок один и тот же лозунг: «Смерть немецким оккупантам!»
Как-то в дождливый октябрьский день 1943 года бывший кладовщик колхоза Савелий Лукич Пономаренко подозвал к себе Леньку и, внимательно посмотрев ему в глаза, спросил:
— Это ты малюешь? — Савелий Лукич скосил глаза на исписанную углем стену углового дома, хозяйка которого под присмотром Тришки Наливайко торопливо затирала свежеразведенным мелом аккуратно выведенную надпись.
Ленька растерянно молчал.
— Ну? — поторопил его Савелий Лукич.
— Я, дядя Савелий, — решил открыться Ленька. Он уже слышал кое от кого, что Савелий Лукич держит связь с партизанами.
— Молодец! Сегодня вечерком заходи ко мне, потолкуем.
А через день Савелий Лукич уже вручил Леньке несколько десятков отпечатанных на машинке листовок об успешном наступлении частей Советской Армии по просторам Левобережной Украины. Народ зашевелился. Листовку бережно передавали из рук в руки, читали, перечитывали, верили, сомневались, перешептывались и вздымали.
Люди под разными предлогами стали чаще заходить друг к другу. Говорили о Москве, Сталинграде, Левобережной Украине, о том, что не век будут хозяйничать фашисты в родном селе.
После разговора с Савелием Лукичом у Леньки все чаще стала собираться сельская молодежь. Вскоре он снова сколотил нечто вроде боевой дружины, в которую вошло двенадцать человек. У многих из них оказалось оружие. Ленька принялся было за разработку плана налета на комендатуру, но узнавший об этом Савелий Лукич строго-настрого запретил осуществлять какие бы то ни было вооруженные налеты на коменданта и его охрану.
— Пока рановато, да и не справиться вам с ними, — строго говорил он. — А в общем это хорошо, что у вас есть уже оружие. Когда потребуется, я вам дам знать, что надо делать.
И Ленька и его дружина терпеливо ждали такого сигнала. Потихоньку от Савелия Лукича они все-таки прикончили двух гитлеровцев и одного полицая-инспектора. Все это было сделано очень ловко на дороге в двадцати пяти километрах от Сахновки.
Эта удача окрылила ребят, и они, несмотря на запрет Савелия Лукича, стали подумывать о более крупной операции. С этой целью они и собрались дождливым осенним утром на квартире Леньки Кабанова. Однако разговор вели о другом, так как на этот раз Ваня Хворостов привел с собою нового человека — смуглого шестнадцатилетнего Петю.
Петя был из хорошей семьи. Его два старших брата служили в Красной Армии, а отец партизанил в отряде Колодченко, но, несмотря на это, Ленька недолюбливал товарища. И на это у него были все основания: Петя был не в меру любопытен и хвастлив. Поэтому посвящать его в дела боевой дружины ему не хотелось, но коль уж Ваня Хворостов привел его, делать было нечего: пришлось кое-что рассказать. Однако Пете этого было мало. Он без конца расспрашивал Леньку то о том, то о другом и, когда разговор зашел об успешно действующей на Левобережной Украине Советской Армии, вдруг возразил:
