Порфирий Гаврутто - На берегу Днепра
После этого дед стал избегать пулеметчика Будрина, ничего ему не рассказывал, а солдат перестал угощать его табачком.
5Вскоре в районе Таганчанского леса гитлеровцы снова почувствовали на себе силу внезапных ударов десантников. Снова запылали вражеские комендатуры, участились аварии на железной дороге, стали бесследно пропадать полицаи, жандармы, солдаты из гарнизонов.
Однако воевать парашютистам с каждым днем становилось все труднее. На исходе были боеприпасы, истощился запас продуктов питания. Десантники мужественно переносили невзгоды. Все прекрасно понимали, что эти трудности временного характера и что не сегодня-завтра с Большой земли прилетят самолеты и все пойдет своим чередом.
Но самолеты не летели. В штабе фронта никто не знал, куда делись десантники. Они канули как в воду и не давали о себе знать.
Причиной этого была вышедшая из строя рация Болиашвили. Более недели этот настойчивый грузин разбирал и собирал передатчик, стараясь обнаружить повреждение, но ничего у него не получалось. И только на десятый день передатчик, наконец, заработал.
Стояло раннее, затянутое густым туманом утро. Многие солдаты, завернувшись в плащ-палатки, еще спали крепким сном. Но не смыкал глаз их командир полковник Захарчук.
Всю ночь напролет просидел он на пеньке возле окопчика радиста Болиашвили в надежде поговорить с Большой землей. Он ожидал, что вот сейчас та советская радиостанция, которую в течение суток на разных волнах преследовал Болиашвили, наконец, согласится принять от них радиограмму, и тогда положение его бригады облегчится. Посадочная площадка есть, и дело только за самолетом.
Но девушка, работавшая на этой радиостанции, упорно отмалчивалась, не желая вступать в переговоры с неизвестной ей рацией. Услышав голос Болиашвили, она выключала аппарат, переходила работать на запасную волну. Тогда Болиашвили снова начинал гулять по эфиру и среди тысячи других радиостанций отыскивал по голосу эту девушку, подключался на волну ее рации.
В трудном положении десантники очутились потому, что пока Болиашвили ремонтировал вышедший из строя свой передатчик, радиостанция, державшая с парашютистами связь, после многодневных и неудачных попыток найти рацию Захарчука прекратила свою работу. Радиостанция же, которой навязывал свою радиограмму Болиашвили и которая по случайному совпадению имела такой же позывной, какой имела станция, работавшая раньше с десантниками, принадлежала одной армии и, конечно, не знала о существовании десантников.
— Лампа! Лампа! Я Забой. Примите радиограмму! — надрываясь, кричал в микрофон охрипшим голосом Болиашвили.
Армейская станция не отвечала. Наконец Захарчук сердито сплюнул и, не вставая с пенька, раздраженно сказал:
— Знаешь что, Болиашвили! Брось ты ко всем чертям этот Забой, а давай прямо открытым текстом: «Говорит радиостанция десантников. Примите радиограмму на имя командующего фронтом». И наверняка у тебя дело пойдет. А так мы ничего не добьемся. Наш позывной давно устарел. А может, в тылу решили, что мы уже не существуем.
Болиашвили удивленно посмотрел на комбрига и несмело возразил:
— Я, конечно, могу и так, да только это будет нарушением правил.
— Ничего! Один раз можно, коль мы в таком положении очутились.
Болиашвили включил аппарат.
— Доброе утро, товарищ полковник.
Подошедший Черноусов оторвал полковника от рации.
— Здравствуй, Черноусов. Ну как дела?
— Ничего, спасибо! Есть радостные вести.
— А именно?
— Сегодня ночью лейтенант Куско с группой солдат отбил у гитлеровцев сто двадцать голов крупного скота. Сюда пригнал, в лес. Так что с питанием вопрос теперь улажен.
Захарчук оживился.
— Здорово! Молодцы ребята! Это уже выход из положения.
— Еще бы! — согласился майор. — Вот только соли нет. Надо бы тоже что-нибудь придумать.
— Да! — задумчиво протянул Захарчук. — Знаешь что, майор! Поговори-ка с Колодченко. Он мне рассказывал, что у него где-то в селе есть на примете какая-то там лавчонка фашистская. Посмотри, может быть, можно будет что-нибудь организовать. Да, кстати, вон и сам он идет.
— Согласилась принять, согласилась! — высунувшись из окопа, на весь лес закричал Болиашвили.
— Ну вот, наконец-то! — обрадованно загремел Захарчук и пошел к окопу Болиашвили. Черноусов шагнул было за ним, но полковник вернул его: — Иди поговори с ним. Придумайте что-нибудь.
— Что передать? — поторопил комбрига радист.
Полковник не сразу нашелся, что ответить. Он подбежал к радиостанции, возбужденно посмотрел на аппарат, потом на Болиашвили и, смахнув рукавом гимнастерки выступившие от волнения на лбу капельки пота, торопливо продиктовал:
— Передай так: «Радиостанция «Забой» моя. Я Захарчук. Прошу новую задачу по старому коду».
Открытую радиограмму Захарчука Большая земля приняла. И снова медленно потекли часы и минуты томительного ожидания.
«А вдруг они не поверят, что это именно я, а не кто другой, — размышлял полковник и тут же успокаивал себя: — Чепуха все это! Меня должны опознать. Обязательно устроят мне разговор с каким-нибудь знакомым, заставят рассказать о каком-нибудь третьем лице, либо, как в прошлом году, попросят перечислить людей, участвовавших в одном из каких-нибудь вечеров или торжественных заседаний, и только тогда… Ну, ясно, тогда пришлют самолет связи, а потом другие, с боеприпасами, продовольствием. Вот тогда-то мы и развернемся». Рассуждая так, Захарчук не заметил, как к нему подошел заместитель начальника политотдела старший лейтенант Коноплев.
— Ты что? — спросил Захарчук.
— С просьбой, товарищ полковник.
— Ну давай выкладывай!
— Да видите ли в чем дело, товарищ полковник. Бумага у нас вся вышла, и не на чем теперь выпускать боевые листки. А у вас…
— Э-э! — перебил его полковник. — Ничего не выйдет. Знаю! Пришли бумаги просить?
— Так точно!
— Не дам. Надо свою иметь. Какие же вы политработники, коль остались без бумаги.
— Да как же не остаться? Ведь ежедневно в каждой роте выходит боевой листок, да и на сводку Информбюро почти до ста четвертушек расходуем.
— Все равно не дам! — отрезал Захарчук.
Замполит не уходил, зная, что полковник покричит, пожурит, а бумаги для боевых листков все же даст. Из последней, а выделит.
— Ну что стоишь? — прикрикнул Захарчук на него. — Иди к начальнику штаба, скажи, что я приказал выдать килограмм… Нет, два килограмма бумаги, да чтоб больше ко мне не приходили. Сами где-нибудь доставайте. Да, кстати, на этих днях проведите в батальонах комсомольские собрания. Поговорите еще разок о дисциплине. Это будет полезно перед решающим боем. Ну ладно, иди. Дальше ты сам знаешь, что делать.
Коноплев ушел, а Захарчук, заглянув к радисту, сказал:
— Если будут требовать меня к аппарату — разбуди… Я буду у себя в землянке.
— Слушаюсь, — отозвался Болиашвили.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
— Так что вы хотите? — спросил Колодченко Черноусова. — Забрать у этого прохвоста соль?
— Главное, разумеется, обезвредить врага. Но и соль нам нужна.
Колодченко крякнул, достал из кармана трубку, вскинул на Черноусова свои проницательные глаза и сказал:
— Думаю, что у вас с этим делом ничего не получится. Дохлое это дело.
— Почему? — спросил майор.
— Да видишь ли… Этот самый Аким Луцюк, о котором я говорил полковнику, действительно держит магазин в Сахновке. И соль у него есть и другие продукты. Но дело в том, что он очень осторожный мужик и его не так уж просто провести. Ночью он сидит под семью замками, а днем, сам понимаешь, нельзя ничего сделать — фашистов в селе полно. Хлопцы-то мои уже дважды пытались с ним разделаться, да ничего не вышло. Гитлеровцы его хорошо охраняют.
— А почему? — поинтересовался майор.
— За своего человека считают. С хлебом, с солью их встречал. Кулак он в прошлом. Помнится, в двадцать девятом или тридцатом году его сослали, так он отбыл срок и опять приехал в Сахновку. Дочь у него там учительствовала. Вот он у нее и приютился. С полгода, наверное, ничего не делал, потом в колхоз вступил, работал, можно сказать, неплохо, но стоило фашистам прийти в село, как он снова переродился. Опять за торговлю принялся, работниками обзавелся, эксплуатирует их вовсю и вообще ведет себя непристойно.
— А с народом как живет? Под расстрел никого не подвел?
— Точных сведений нет. Но говорят, что он предал несколько дней назад двух каких-то парней. Парни эти будто бы пробирались в наш отряд. Во всяком случае, ясно, что это враг.
— Понятно!
— Рассказывают, — продолжал Колодченко, — что он ходил по домам и спрашивал крестьян: ты, дескать, брал у меня чего-нибудь, когда меня осудили? Ну, тот отвечает, что нет. «Нет, — говорит, — брал. И поэтому если не хочешь, чтобы тебя вздернули на виселицу, пригони мне сегодня овечку. У тебя-то, — говорит, — ведь две». — «Ну, две», — отвечает колхозник. «Вот, — говорит, — одну и пригонишь. А не пригонишь — не обижайся».
